Вдали от безумной толпы

– Выходит, вас обидел не смысл сказанного, а тон, – промолвил Трой, нисколько не смутившись. – Тогда мне остается утешать себя лишь тем, что слова мои, приятны они вам или неприятны, выражают чистую правду. Или, увидав ваше лицо, я должен говорить моим знакомым, будто вы женщина заурядная, чтобы при встрече они не смущали вас любопытными взглядами? Увольте. Не стану я так нелепо лгать, поощряя в даме чрезмерную скромность!

– Все это обман, что вы говорите, – ответила Батшеба, помимо собственной воли усмехаясь лукавству драгуна. – Ваша изобретательность беспримерна. А упрекаю я вас лишь в одном: неужто вы не могли вчера пройти мимо, ничего не говоря?

– Вероятно, мог, но не хотел. Радость приятного чувства состоит наполовину из возможности выразить его, не таясь. И я это сделал, как сделал бы, окажись вы полной своей противоположностью – уродливой старухою.

– И давно ли вас мучит такая жажда быть откровенным?

– С тех самых пор, как я научился отличать прелесть от безобразия.

– Смею надеяться, что ваша способность к различению касается и нравственности, а не только женских лиц.

– О нравственности и вере, своей или чужой, говорить я не стану. Хотя, пожалуй, я был бы примерным христианином, если б не поклонялся вам, красавицам, как язычник.

Батшеба зашагала прочь, не желая показывать сержанту веселых ямочек на щеках. Он последовал за ней, поигрывая хлыстиком.

– Мисс Эвердин, скажите, что прощаете меня!

– Не могу.

– Отчего же?

– Вы такие вещи говорите!..

– Я сказал, что вы прекрасны, и не откажусь от своих слов, ибо красивей вас я никого еще не встречал. Умереть мне на этом самом месте, если я лгу! Клянусь вам…

– Ах, нет, нет! Вы богохульствуете! Не стану вас слушать! – воскликнула Батшеба, с беспокойством ощущая противоречивость собственных чувств: тяготясь излияниями Троя, она вместе с тем желала слышать новые похвалы.

– И все же повторю: вы обворожительны. Уж эти-то слова вполне невинны, ведь факт очевиден. Быть может, я выразился слишком сильно, чтобы доставить вам приятность, и слишком слабо, чтобы вас убедить, но я был честен, так почему вы не даруете мне прощение?

– Потому что вы сказали неправду, – пробормотала Батшеба жеманно.

– Стыдно, мисс Эвердин! Вы упрекаете меня в нарушении третьей заповеди[38], меж тем как сами нарушаете девятую[39]!

– Вовсе нет, просто мне не кажется правдой, что я так уж обворожительна, – уклончиво ответствовала Батшеба.

– Если вы сами этого не находите, мисс Эвердин, виновата ваша скромность. Но от других-то вы наверняка слыхали о том, чего они не могли не заметить. Люди вас не обманывали.

– Точно таких слов мне никто не говорил.

– Быть не может!

– То есть никто не говорил, как вы, прямо в глаза, – прибавила Батшеба, позволяя втянуть себя в разговор, вопреки строгому запрету собственного разума.

– Но вы ведь знали, что люди о вас думают?

– Нет… Верней, я слышала от Лидди…

Батшеба замолчала. При всей ее осторожности она, сама того не понимая, капитулировала. Именно таков был смысл произнесенной ею неоконченной фразы, и она выразила его как нельзя лучше. Повеса-сержант улыбнулся сам себе. Вероятно, улыбнулся и дьявол, выглянув из преисподней, ибо в тот момент исход дела решился. По тону и лицу Батшебы было отчетливо видно: зерно, брошенное, чтобы разрушить фундамент ее неприступности, уже проросло в трещине, дальнейшее было лишь делом времени и естественного хода вещей.

– Вот истина и выходит наружу, – сказал драгун. – Не говорите мне, будто молодая леди может жить, окруженная гулом восхищения, и его не замечать. Вы, мисс Эвердин, простите мою прямоту, скорее боль для рода человеческого, нежели отрада.

Батшеба широко раскрыла глаза.

– Как так?