Целый ряд ученых отмечают искусственный, неживой характер образности в риторической литературе. В. М. Жирмунский в очерке «Метафора в поэтике русских символистов» пишет о том, что стиль барокко и классицизма можно назвать «неметафорическим», так как в образах отсутствует индивидуальность: «Во французской классической поэтике XVIII в. метафорические новообразования, метафоры индивидуальные и новые, не освященные примером великих поэтов XVII в. и не зарегистрированные в “Академическом Словаре”, считались запрещенными. Это доказывает, что стиль поэтов XVII в. был неметафорический: особенность поэтической метафоры заключается именно в индивидуальном подновлении метафорического значения слова»72
. А. В. Михайлов называет подобные клише «типизированными словообраза-ми», которые «впитывают в себя реальность, но сразу же и налагают на нее известную схему понимания, уразумения… Лишь на рубеже XVIII–XIX вв. такая схема начинает давать трещины и разрушаться»73.Ж. Женетт отмечает, что если Пьер де Ронсар в произведении «Как роза ранняя, цветок душистый мая…» и правда заставляет читателя с замиранием сердца следить за судьбой умирающей девушки и сопоставлять ее смерть с природным явлением увядания розы, то в поэзии последователей Ронсара «розы» и «лилии» представляют собой «жалкое зрелище»: «Мы, конечно, находим на щеках Филлид и Амарилл барочной поэзии розы Ронсара, но они утратили весь свой аромат, а с ним и всю свою лучистость: Розы и Лилии, Розы и Гвоздики, Гвоздики и Лилии составляют на лицах этих красавиц систему упорядоченных и беспримесных контрастов. Эти изысканные цветы, лишенные всяких соков и не подверженные тлению: “Ни Лилии твои, ни Розы не увяли” (Менар, “Прекрасная вдова”), уже не цветы, да и едва ли краски: это эмблемы, не сообщающиеся друг с другом, притягивающие и отталкивающие друг друга, словно фигуры ритуальной игры или Аллегории»74
.Фитоним «роза» стал составляющей деталью многочисленных риторических фигур, входящих в «Академический словарь», в «Энциклопедию Даламбера и Дидро», где тоже фиксировались тропы, а также фигурой речи, заменяющей прямое указание на женскую красоту или прекрасные фрагменты тела или лица женщины (чаще всего метонимией). Этот этап в развитии образа розы, который подразумевает нечто иное, а не сам цветок, можно охарактеризовать как наиболее искусственный, далекий от природы и самой жизни. Тем не менее этот удивительный язык «риторических фигур» XVII–XVIII вв. по-своему уникален и прекрасен. Роза, как и многие другие фитонимы, становится как бы строительным материалом иносказаний, при этом о самой розе в этих иносказаниях речь не идет, она является лишь условностью.
В XVIII в. «цветы риторики», связанные с розой, не теряют актуальности. В «Энциклопедии Даламбера и Дидро» автор статьи о розе в мифологии, литературе и искусстве Шевалье де Жокур (Jaucourt) поясняет, что именно подразумевает понятие un teint de lis & de roses («цвет лица лилии и розы»): «В нашем языке цвет лица лилии или розы обозначает самый красивый цвет лица, такой, какой возможен только в ранней молодости»76
(перевод наш. – С. Г).Французский поэт Эварист Парни (1753–1814) использует розу в иносказательном эротическом контексте. Роза является шифровкой поцелуя, любовных утех, эрогенных зон на теле женщины и т. д.
Без сомнения Парни заимствует подобные коннотации из средневековой поэзии вагантов, а также из части «Романа о Розе» Жана де Мена. В свою очередь, эротизм розы у Парни будет подхвачен А. С. Пушкиным в «Гаврилиаде» (1821).
У английского поэта-сентименталиста Томаса Грея в оде «На отдаленный вид Итонского колледжа» (1747) розы передают идею красоты и здоровья ума, но в более мягкой форме сравнения или метафоры:
Элизабет Виже-Лебрен. Портрет Марии-Антуанетты с розой (1783)
Есть у него примеры и традиционной исторической символики английской монархии79
в «Пиндарической оде» (1798):