Вечерняя книга

— А ты дальше слушай. Незадолго, как мне в декретный идти, пришел он к нам поглядеть. Долго стоял. Сверху оттуда всю Пензу видать — красиво. Вечером спрашиваю: ну, как тебе у нас, приглянулось? Плечами пожимает. «Ничего, говорит. Обыкновенно». Я больше об этом ни слова, и он молчок. Ладно, думаю, после декретного я за тебя опять возьмусь. А из роддома вернулась, гляжу, он утром спецовочку надевает, а на ней — известка. Это с чего? — спрашиваю. Ухмыляется. «Со стройки, — говорит. — Муж заменил жену — ничего особенного». Когда я из декретного вышла, он уже по высшему разряду работал. Руки-то у него золотые!..

— Не сумею я так-то, — выждав, пожаловалась Клавдия.

— Надо будет — сумеешь, Клавдюшка. Семью наладить — это вон что дом выстроить. — Ольга помедлила, напевный голос ее прозвучал уверенно и горделиво: — Ты главное помни: женщина все может!

2. ЖЕНА

Он появился, когда поезд уже набрал скорость, — широкоплечий, в лихо сдвинутой матросской бескозырке, в черном бушлате, с крохотным чемоданчиком в левой руке, такой большой, высокий, что едва уместился в двери купе. Никто еще не успел произнести и слова, как он, блеснув широкой улыбкой здорового сильного человека, вскинул к бескозырке руку, рокотнул молодым чистым басом:

— Здраю желаю!..

— Тише вы! — Полный человек в голубой пижаме смешно подскочил на верхней полке, придерживая рукой квадратные стеклышки очков; желтый глазок бокового «ночника» на секунду оказался у него под мышкой.

— Экий оглашенный, — несердито попрекнула вслед за ним седенькая бабка, деловито работающая спицами в углу у окна. — Не видишь — дите спит?..

Только сейчас моряк разглядел, что на нижней полке, справа, головой к двери, лежит женщина с ребенком — малыш, всхлипывая, затихал, мать что-то ласково нашептывала ему.

— Виноват! — извинился моряк, с трудом удерживая рвущийся из могучей груди голос. — Сказали, в Сызрани у вас место освободится. Я пока в коридоре, не помешаю. Мне бы только чемоданчик.

— И чемоданчик клади, и сам садись, — велела бабка со спицами, указав на свою полку и на женщину с ребенком. Она же вон и сходит.

— Давайте помогу, — предложил я, свесившись со своей полки.

— Я сам, спасибо.

Под неприязненным взглядом человека в пижаме моряк, даже не приподнявшись на носки, сунул чемоданчик наверх, снял и пристроил на крючок короткий бушлат, — было немножко странно, что он, такой большой и громко-гласный, передвигается в тесном купе легко, гибко и осторожно.

— На побывку, что ль? — поинтересовалась старушка, поглядывая на детинушку.

— Совсем, мамаша, отслужил, — громким шепотом отозвался моряк, присаживаясь рядом и здоровенной пятерней причесывая густые темные волосы. Его крупное продолговатое лицо дышало спокойствием, большие толстые губы, казалось, едва сдерживали беспричинную, просто от избытка хорошего настроения улыбку.

— Ждут, поди, дома-то?

— Как же, известно, ждут. Маманя с батей вроде вас — старенькие уже.

— А я своего младшенького не дождалась. С войны. — Старушка сурово подобрала тонкие бледные губы, зоркие глаза ее задержались, словно огладив, на лице моряка. — С тобой вроде немного схожий был — по обличию.

— Что поделаешь, мамаша, — вздохнул моряк и с простодушной дипломатией отвлек ее вопросом: — Вы что ж, в гости к кому?

— Не знай уж как тебе и сказать. То в Уфе проживаю, то в Харькове. — Отдав скупую дань неизбывному материнскому горю, старушка мягко, всеми морщинками, усмехнулась. — У сынов живу. У этого год-два поживешь — другой обижается. Как их поделишь? У обоих ребятишки, а они, знаешь, внучата, какие дорогие! Так и ездию, так и катаюсь — эти к сердцу прирастут, а другие уже наказывают: ждем бабку-то!.. Своих заимеешь — поймешь. Не обженился еще?

— Нет, мамаша. Вот уж приеду, дома.

— Это хорошо: не извертелся, значит. А то ведь как ноне: какую ни цацу, лишь бы со стороны. А что у самих золото — того не видят. Чего ж ты, в деревне останешься либо подашься куда?

— Зачем, мамаша? У нас земля добрая, сады, пшеница — все родит. Сам я моторист, тракторист — только подавай, во как соскучился!

Моряк показывал большие грубоватые ладони, еле сдерживаемый голос прорывался, и тогда человек в голубой пижаме переставал шуршать газетой; моряк, спохватившись, переходил на шепот.

— Море — это служба, а земля — жизнь!

— Верно, сынок, верно, — довольно поддакивала старая, чему-то удивляясь и радуясь. — Надо за землю держаться, надо. Все от нее!

Пижама наверху издала какой-то неопределенный звук; зоркие глаза старушки скользнули поверху, словно по пустому месту, и снова остановились на чистом и добром лице парня.

— Мои-то уж отбились, в инженеры вышли. А по мне — и пононе лучше деревни нет.

За окном побежали огни какой-то станции, вагон качнуло. Женщина, баюкавшая ребенка, поднялась, привычным движением руки поправила короткие светлые волосы, одернула на круглых коленях сиреневый халатик; большие серые глаза ее сонно улыбались.

— Можно громче, теперь его и пушкой не разбудишь.

— Вздремнули, Асенька? — проворно свесилась сверху голубая пижама.

— Немножко.

— А сама вон тоже шепотишь, — заметила старушка.