Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

— Вишь ты, лютое семя, не хочет смириться… Ушёл!.. Да они уж издавна были такие: хлебопашества век не знавали. Так лесными людьми завсегда проживали. Дикие стали… А после вот мастерством занялись по дорогам. Ну, да и лучше, как мы изведём их гнездо: а то уж и так навели на нас всякого чину… Только и знаем — обыск, облава, опросы… Дай понюхать разок, а начальники рады… А нам эдак не жить!.. Мы только и живы, пока нас не трогают гости такие… А ему всё одно!.. Что ему!.. С нас ответ, а он в лес схоронился… Поди ищи с него там ответа!

— Ну, теперь не вернётся, — подтвердили другие, — всыпали так, что навек помнить будет… Так-то, брат, лучше чем к начальству тащить: и вживе пустили, и в память пойдёт.

— Теперь не вернутся! — добавили третьи. — Гнездо их дотла разорим, как вылущим лес на полверсту кругом, да выжжем огнём до самого сердца, да соху запустим гулять — то будет веселье! И хлеба, и трав соберём не в проежу, да и волков с медведями двинем подальше от нас… И то одолели… Хлеб-то да травка получше будет, чем лесная дичина… Да и мы, глядишь, веселее станем смотреть, как кругом перед нами вскроется всё: и река, и холмы, и деревни.

— Гляди, и с самих посойдёт немало лесного-то вишу… В поле-то к солнышку ближе, теплее; перед людьми и перед богом виднее станет. Вот лес уроним, того и смотри, над верхушками крест с погоста увидим — что звезда загорится!.. Ну, лишний раз и бога попомнишь, и лоб перекрестишь.

— Что верно, то верно.

Тут, кряхтя, поднялись старики, чтобы домой разойтись, но старейший из них сказал:

— Что ж ребятишек? Совсем и забыли… Стариковская память короче мизинца! Они вот и так на росе уж издрогли… С кого же черед начинать?

— Ну, начнём с моего хоть конца, — сказал с большой бородою весь седой старичище из рода Груздей.

Так порешив, разошлись старики, а Груздь, журавлём длинноногим шагая, согнувшись, как оцеп, взял за руки Пимана с сестрой и, как бабы таскают овец за собой, потащил их, не говоря им ни слова, так что они вприпрыжку бежали и от страха боялись вздохнуть.

Помнит Пиман и доднесь эти дни, когда он впервые познакомился с миром мужицким и судом стариков. Крепко врезалось в память ему всё, что он видел и слышал тогда; ясно, как день, помнит всё это, как будто впервые сознанье светлым лучом озарило его и навеки в мозгу укрепило.

Помнит Пиман, как впервые их посвящали ребята в свой собственный мир. Ранним утром однажды, в жаркий ведряный день, увидали они, как с холмов от деревень, их соседок, толпами шли ребятишки, девки и парни-подростки и все собирались на улице, дожидаясь приказа от старших.

— Палы! Палы палить! — кричали они. — Ваше лесное гнездо выжигать, — добавляли Пиману с сестрой.

И скоро, весёлые все, захвативши с собою сирот, шумной гурьбою двинулись к лесу. Здесь, рассыпавшись мигом по поруби, вкруг которой от леса канава была уже прорыта, чтобы преградить морю огня доступ к деревьям, стали складывать высохший хворост в высокие кучи. Скоро треск начался; там и здесь языками огонь показался и жадно лизать стал на солнечном жаре иссохшую зелень. Дым беловатый сперва, как будто колеблясь, тихо и низко пополз по равнине. Но вот застоявшийся воздух стал колыхаться, и по равнине сначала лёгкой струёй пробежал ветерок; веселей языки заходили по сучьям, гуще дым вырывался из разгоравшихся куч, и, наконец, вспыхнуло всё как-то сразу морем пожара; красный огонь то длинными лентами рвался высоко на воздух, то, как змея, извивался ползком по земле, забираясь под хворост; скопившийся дым вдруг столбом, словно смерч, поднялся к облакам и наполнил окрестность мглой и удушливым смрадом. Тут как-то сразу всё оживилось в равнине: треск и шипенье сучьев, крики птиц, ошалело носившихся в дыме, крик и визг ребятишек, скакавших возле огня в исступлении каком-то, словно дикие здесь собрались и справляли священную пляску пред вечным огнём. Так взрывы стихий покоряют себе людское сознание и волю и превращают нас, жалких детей, то в паническом страхе бегущих пред ними, то безумно подражающих им бессознательным зверством. Заметалось тревожно царство болот и лесов. Тысячи ящериц, жаб, лягушек и змей, зайцев, ежей и кротов и всякой твари водяной и подземной бросились в необычайном волнении вон из трущобы, которая бесконечным рядом веков охранялась непобедимым строем дерев; всё спешило, конвульсивно избегая огня, который словно вдогонку бежал и лизал языками, иных пожирая на месте, увеча других и заставляя вертеться и прыгать в страшных мучениях: всё спешило искать спасенья в канаве. Но здесь их встречали скакавшие шумно дети и в радостно-диком самозабвенье палками их добивали, топтали ногами или же с победным криком снова бросали в огонь.

Величавое было что-то и вместе с тем страшное в этом походе на трущобную дичь! А Пиману с сестрой так сделалось жутко и больно, что они враз заревели под дружный хохот ребят, как будто им жалко вдруг стало всей этой дичины.