Вечное солнце. Русская социальная утопия и научная фантастика второй половины XIX — начала XX века

Было время, когда Груздь выходил на поля и в луга сам — восьмой, впереди шестерых дочерей, краснощёких, здоровых и рослых, да хозяйки, пожалуй, породистей каждой из них. На миру их так и прозвали «девичьей вытью». Вся молодая Вальковщина часто на общих покосах глаз не сводила с этой семьи и дивилась счастью Артемия Груздя. Только сам Груздь не был рад счастью такому: на девок не прочны надежды. Давно уж женой недоволен был деревенский зодчий, давно между ними прошла чёрная кошка; и с каждым новым рожденьем ребёнка мрачнее становился Груздь. Ему иногда говорила жена: «Что же ты сердишься? Разве дом у тебя не полная чаша? Разве я с дочерьми меньше работаем, чем мужики? Али мы слабже их, в работе уступим? Али девки наши гуляют? Посмотри, все завидуют нам: у кого по зимам столько наткано холста и синюхи? у кого так скотину холят и нежат? у кого так прибрано, вымыто чисто в избе, во дворе? у кого столько птицы домашней?» Так считала с укором жена, но упорно молчал Груздь на эти речи. «Ладно, ладно, — он про себя повторял, — девки — ветер!.. Только того и глядят, как бы из дому вон: им не дорого то, что отцу было дороже всего; всё променяют на первого парня, на льстивую речь, на красное слово… Хорошо оно — точно, покамест… А вот налетит молодая Вальковщина, что теперь стаями вокруг дочерей моих ходит, с разных концов налетит — и прощай! Растащат тогда всё хозяйство клочками, и памяти нет уж об том, кто его собирал, охранял и всю душу в него полагал… А кто моё охранит, сбережёт?.. Кому в этой избе дорога будет каждая малость? кто будет помнить, что вот над этим узором старик целые ночи корпел? кто в печку не бросит его, кто всё охранит от врага, кто за каждую малость встанет всей грудью и жизнью, а память о тебе передаст и потомству?..»

Так думал Груздь, и, случалось, в припадках тоски, под пьяную руку, он дико и зверски ругался и дрался, и взаимная ненависть росла между ним и женой с дочерьми. Тяжко им стало в родительском доме, и часто мечтали они, как бы скорее оставить его и променять на любимого мужа.

Ещё мрачнее стал Груздь, когда мало-помалу сиротеть стал его двор; когда молодцы из деревень приезжали и увозили его дочерей вместе с приданым, уводя коров и овец, лошадей и свиней, и всё больше хозяйство его оголяя. Часто на свадьбах сидел он тогда суров и угрюм, мрачно пил и мрачнее ночи возвращался в свой дом.

— Зятя во двор взял бы к себе, — говорили ему тут миряне. — Что ж грустить? Против судьбы не пойдёшь.

— Зятя!.. Что зять! — отвечал старый Груздь. — Зять придёт к тебе уж готовый… Зять — чужак. Зятю смиренный поклон да первое место, а сам — по-за печку… Кто он такой — к нему в душу не влезешь… Отдайте-ка лучше мне парнишку Пимана: два года за ним я следил, всё не решался, думал, в отца бы не вышел… Да нет, видно, не той он породы… Отдайте; сниму парнишку с мирского хлеба… Небось, меня знаете: не взращу лиходея крестьянскому миру… Предоставлю вам мужика в полном виде.

— Лучше не надо! — ответил мир. — Пора уж к делу пристроить сирот… Да возьми уж кстати девчонку.

Тут Груздь угрюмо вскочил и сказал, уходя, рукою махнувши:

— Коли так — не надо!

Но мир, рассмеявшись, его воротил:

— Испугался?.. Боишься ты бабьего роду!.. Ладно, бери одного уж, другую мы к месту пристроим… За девкой ещё время терпит.

Года не выжил у Груздя Пиман, как старик уж совсем морщины разгладил на лбу: всё улыбнулось в семье; ещё светлее и чище глянула изба; любовнее ещё за хозяйство принялись старик и старуха, и веселей теперь выдавали последних дочерей своих замуж: в будущем дому хозяин — опора и старцам защита был найден. Что ни год Пиман выправлялся и телом, и духом. С тайным сердечным волнением следил за ним Груздь, а под конец и души в нём не чаял. Выходил из Пимана мужик идеальный: ростом и силою справен, почтителен к миру и старшим, ровен во всём — и в труде, и в забавах; без пути не совался всем на глаза в дело не в дело; с одногодками дружен всегда был и ссор из пустого не делал; к хозяйству внимателен был, скотину любил и ко всякой хозяйственной вещи относился с почтением и осторожно; и всегда был суров, когда одногодки часто в шалостях что-либо портили во дворе у Артемия Груздя. Крестьянская жизнь, где часто подростки заодно с большаками все выполняют работы, рано приучила к степенству, а череда мирского кормления ещё более укрепила в Пимане с сестрой осторожность во всём, что касалось чужого добра, так как нередко сурово и строго хозяева их тому обучали.

В великом довольстве был старый Груздь, видя, какие задатки растут и крепнут в душе приёмного сына, и часто примером и словом он ещё больше старался в нём утвердить их, передавая всё, что, по долгому опыту, считал за устои жизни крестьянской.

И вот, по зимам, обучая его выводить узор по доскам, он так говорил ему: