Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Можно, правда, заметить, что фрагменты, выдернутые из контекста воспоминаний, писем или официальных документов не всегда полностью сохраняют смысл, какой имели в совокупности в источнике. Это бы не столь уж важно. Гораздо хуже другое, и это – большая ложка дегтя среди меда интересных сведений.

Автор склонен изображать Достоевского смолоду развратником и, похоже (хотя прямо этого не решается сказать), готов верить в архимерзкую клевету о нем лжеца Страхова. В поддержку своих (превратных) идей он приводит слова Ковалевской со ссылкой на каких-то – не названных! – друзей молодости писателя.

Но ведь подлинные его друзья, – Ризенкампф, Яновский, – ясно и определенно говорят обратное. Оба были медики, о здоровье писателя рассказывают подробно и откровенно, – и о его грехах, буде таковые бы существовали, не преминули бы упомянуть. Да они бы и не видели особого зла в легкомысленном поведении холостого, молодого и ничем не связанного мужчины. Но они категорически (с некоторым удивлением даже) утверждают, что он, в те годы, до ареста и каторги, совсем не имел связей с женщинами. Напротив, «был врагом вина и кутежей».

Желая (зачем?) его опорочить, Лобас с подозрением указывает, что он-де куда-то тратил все свои деньги. Но это Яновский как раз подробно объясняет: Достоевский не умел отказывать и, будучи сам не богат, раздавал деньги окружающим приятелям и знакомым, охотно пользовавшимся его щедростью. А, кстати, тот разврат, – с уличными женщинами, – какой Лобас видимо предполагает, стоил бы недорого и больших расходов не объяснял бы.

Совсем бессовестно – и просто несерьезно! – приписывать Достоевскому слова его отрицательного персонажа – «человека из подполья». А это Лобас настойчиво и делает, раз за разом.

Шутливую фразу в письме к брату о хорошеньких Минушках и Кларушках ранний биограф писателя, О. Миллер, совершенно правильно характеризует как игру воображения.

Именно такими путями и методами и была создана гнусная легенда о растлении малолетней. Раз-де Достоевский мог это описать (повествуя о Ставрогине), да еще и так правдоподобно, – значит, мог и сделать; значит и сделал.

Но вот он и убийства описывал, значит, кого-то и убивал? На таком пути – до чего только не додумаешься!

Подлые вымыслы были изобретены после смерти Достоевского злобным завистником Страховым, долгие годы притворявшимся его верным другом (уже в силу всего этого, было бы наивностью придавать им значение!).

Если Тургенев что-то подобное и говорил Ясинскому (да как проверить?), то по слабости ко сплетням.

Может быть, Достоевский что-нибудь ему рассказал о ком-то другом? Или еще скорее, сказал, например, что вот видел девочку с гувернанткой, и у последней такая физиономия, что она, пожалуй, способна ребенка продать развратнику?

А у Тургенева это превратилось в выдумку о Достоевском самом.

Лобас не замечает, что, допустив на миг такие вещи о Достоевском, мы бы его превратили в лицемера, в иудушку, тартюфа, всю жизнь проповедовавшего принципы христианской морали, и их втайне нарушавшего.

Что психологически абсолютно невозможно. Все его поведение не то, что свидетельствует, а кричит о другом: он постоянно жертвовал собою, всегда стремился помочь страдающим, заступиться за обиженных.

Не только пером, но и на деле.

А обидеть ребенка он как раз считал за худшее из мыслимых преступлений и за самый тяжелый из грехов.

Отдает себе Лобас в этом отчет или нет, а все приводимые им факты, – и высказывания людей, когда они порядочные, – категорически опровергают любезные его сердцу скверные фантазии.

В остальном, отметим, что он придерживается версии об убийстве отца писателя крестьянами. Тогда как подлинно компетентный и объективный исследователь биографии и творчества Достоевского, С. Белов, убедительно доказал, что тот умер от апоплексического удара. Приводимые же Лобасом рассказы мужика (родившегося уже после смерти доктора Достоевского!) изложенные в 1925 году (когда ругать помещиков было в моде) – решительно не заслуживают доверия.

К числу самого захватывающего при чтении принадлежат отрывки из писем, воспоминаний и дневников рисующие отношения между Федором Михайловичем и его второй женой.

Какая трогательная, какая прекрасная любовь! Особенно в первые годы во время их жизни за границей; но, впрочем, до конца и в самые последние дни жизни гениального писателя. И после его смерти – Анна Григорьевна служила его памяти до самой своей могилы. Если бы все русские писатели имели подобных жен! Но ведь и Достоевский в первый-то раз выбрал совсем неудачно; только вот во второй ему повезло.

Скажем еще, что Лобас вовсе неубедительно предполагает, что у Достоевского был туберкулез. Доктор Сниткин, кузен его жены, за много лет до конца определил у него эмфизему и предсказал точно, как она может завершиться.

«Наша страна», рубрика «Библиография», Буэнос-Айрес, 15 мая 2004 г., № 2747, c. 3.

М. Басина. «Жизнь Достоевского» (СПб., 2004)