Вечные ценности. Статьи о русской литературе

Личная антипатия, к сожалению, заходит у Андрея Лескова слишком далеко. В оправдание отцу можно было бы привести то напряжение нервов, в каком его держала интенсивная литературная работа, борьба с политическими противниками, с цензурой, – проявлявшей подчас самую тупую близорукость, – с материальными трудностями, в которых он жил. И, главное, – дело писателя, это его книги. Отмечая множество человеческих слабостей Лескова, биограф нечувствительно доходит до весьма серьезной недооценки его творчества.

Да даже и в человеческом плане многое вызывает сомнение. Читая Андрея Лескова, выходит, что во всех столкновениях, прежде всего семейных и личных, но затем и литературных, и общественных, его отец всегда бывал неправ. Так ли? Из того, что он сам же рассказывает, напрашивается вывод, что часто бывало совершенно иначе, и если Лесков реагировал на все с силой своего необузданного характера и истрепанных нервов, он все же был во многих случаях жертвой, а вовсе не виноватым. И почему так строго ставить ему в счет все слабости? Вот маленький пример. Сын иронизирует над его гордостью дворянским происхождением, будто бы очень недавним, – однако, сам показывает, что Лесковы, почти несомненно, старый, но захудалый дворянский род, влившийся в духовное сословие, и потом получивший снова дворянство по службе. Да и гордился Лесков больше всего своим коренным русским происхождением, и не меньше своей связью с духовным званием, чем с дворянским. А вот Андрей Лесков, надо признать, что-то уж очень чернит предков; даже о деде он говорит странным тоном; приводит его умное, глубокое и сердечное завещание и находит его выспренним, притом еще смеется, что, мол, написано оно было по поводу пустого недомогания. Так, ведь, завещание и лучше писать загодя; и выспреннего в нем – только форма, нормальная для времени.

Если личные свойства Лескова даны в сомнительном освещении, еще сомнительнее то, что говорится о его политических взглядах. Можно подумать, что он только и делал, что ругал правительство, царя, жандармов, духовенство и все власти предержащие… Почему же он тогда писал совсем другое? Будем уж лучше судить его по его произведениям. Они достовернее.

Язык Андрея Лескова, писавшего в глубокой старости, полон архаизмов, но ничего не имеет общего с тем живым, полным оттенков языком, каким писал его отец. Наоборот, он отдает какой-то мертвенностью.

Ценность книги – в тех обильных фактах и документах, которые в ней приведены. Этим она может быть полезна для историков русской литературы и для людей, специально интересующихся Лесковым, – при условии внимательного анализа и отделения бесспорного от не совсем бесспорного. Надо делать скидку на личные, весьма своеобразные чувства сына в отношении отца. И на то, что книга, как-никак, издана в советских условиях. Timeo Danaos et dona perentes[283].

Чеховское издательство выпустило года два назад книгу Слонима «Три любви Достоевского», местами интересную, местами же поражающую грубым непониманием характера и психологии великого писателя. Так вот, в ней автор горько жалуется на жену Достоевского. Она, когда речь шла о муже, которого она любила, вспоминала только хорошее, а о плохом забывала. Может быть, это и неудачно в чисто научном отношении; но, признаемся, куда симпатичнее, чем обратное поведение, образцом которого можно считать книгу Андрея Лескова, подмечавшего в своем отце в первую очередь плохое. Это приводит на память сына Ноя, насмеявшегося над наготой отца. Зато его имя и стало, ведь, из собственного нарицательным, в поучение всем его будущим последователям.

«Возрождение», рубрика «Среди книг, газет и журналов», Париж, июль 1955 г., № 43, с. 148–149.

Страшные слова

Д. Карамышев выражал недавно (в № 1926 «Нашей Страны») пожелание перечислить Блока из левого в правый или, если воспользоваться удачным определением Д. Панина, из лагеря разрушителей в лагерь созидателей. Оно бы хотелось; но возможно ли?

Вот передо мною роскошное издание советской Академии Наук, из серии «Литературное наследство»: «Александр Блок. Новые материалы исследования» (в 4-х томах). И в первом из них (выпущенном в Москве, в 1980 году), в воспоминаниях Е. Книпович, я не без ужаса читаю следующие записанные ею слова поэта, с которым она была близка в последние годы его жизни: «Всякая преждевременная попытка примирить мораль с музыкой революции безнадежна. Помирятся они лишь тогда, когда все звенья, все составные части морального кодекса старого общества уйдут в небытие; требуется действительно похоронить отечество, честь, нравственность, право, патриотизм и прочих покойников, чтобы музыка согласилась примириться с миром».