Вечный странник, или Падение Константинополя

Утром он распорядился подать коня, однако ему не хватило мужества отправиться во Влахерн. Как взглянуть в лицо доброму повелителю, которого он предает? Он подумал о княжне. Выдержит ли он ее приветствие? Приветствие той, которую он по долгу службы должен вручить Магомету? Он содрогнулся в пароксизме отчаяния.

Он доскакал до ворот Святого Романа и помчался дальше. Стремительный галоп — конь был добрый, лучший его араб, легконогий и неустанный. Его нагнал полдень — больше никому это было не под силу, — а он все мчался дальше. Земля превратилась в зеленую полосу под стремительными копытами, скачка приносила облегчение. Воздух, летевший мимо, успокаивал. В конце концов граф оказался в Белградском лесу, диком и бесконечном, — названия его он не знал, — спешился у ручья и провел там весь день. Время от времени скакун поворачивал к нему взгляд, привлеченный его вздохами, стенаниями и молитвами, — но в этом взгляде, по крайней мере, не было укора. Одиночество утешало; вернувшись уже в темноте, он проник в город через проход под Влахернским дворцом, известный как Керкопорта.

Хорошо, что душевная боль не бывает непрерывной; в противном случае никто бы не прожил долго; а если облегчение приносит сон, это только к лучшему.

На следующий день граф явился во Влахерн рано.

— Прошу прощения, повелитель! — произнес он в ответ на вопрос, читавшийся в глазах императора. — Мне вчера просто необходима была прогулка верхом. Меня очень томит заточение в городе. Я весь день провел в седле.

Его повелитель, добрый и благодушный, отвечал:

— Как бы я хотел разделить ее с тобой, граф.

И тем положил конец делу. С княжной все оказалось сложнее. Император превзошел себя в благорасположенности, она же — в очаровании. Вечером он написал письмо Магомету и остаток ночи провел, бродя по саду.

Так тянулись недели и месяцы, настал март — а потом и ночь двадцать пятого числа, когда по приказу султана он должен был явиться в Белый замок; промежуток этот был заполнен нерешительностью, стыдом и самообвинениями. Кто может сказать, какие планы избавления он строил? Самоубийство он отложил в сторону как самый последний выход. Был также соблазн порвать с Магометом, набраться смелости и поговорить с императором. В свете надвигающейся войны это был бы воистину христианский поступок, а помимо подтверждения его нынешних симпатий, он получил бы право украсить свой шлем знаком благоволения княжны. Однако одно опасение не давало ему поступить так. Магомет — и в случае победы, и в случае поражения — потребует от него объяснений, возможно, призовет к ответу. Он слишком хорошо знал султана. Из всех планов самым выполнимым представлялся побег. Имелись ворота, он был их хранителем, а за воротами — солнечное итальянское побережье и отцовский замок. На море и морской переход он смотрел, будто усталый узник на зеленые долы, и видел в них только радость странствия и свободу действий. Добро пожаловать, и слава тебе, Господи! Не раз и не два он относил самые ценные свои вещи на галеру и запирал в каюте. Увы! Руки его были связаны. Жизнь в Константинополе теперь проходила для него под знаком двух светил, княжны Ирины и Христа, — и они, безусловно, имели свое слово в его рассуждениях.

Переходя мыслями от одного замысла к другому, он тем самым лишь скрывал течение времени. Он плыл по течению — а впереди, причем уже близко, грохотал гром грядущих событий; тем не менее он так и плыл.

В этом состоянии — как самый обласканный и самый несчастный человек в Константинополе — он получил из рук Али распоряжение султана.

Настал час принимать решение. Изнуренный, истерзанный стыдом и злобой на самого себя, он решил поторопить развязку.

Граф явился в замок, где его немедленно провели к султану; кстати, не испытывай он столь неколебимой решимости, поспешность действий повелителя наверняка вызвала бы у него обоснованную тревогу.

Первый же взгляд подтвердил, что Магомет живет по-походному; при всей своей склонности к эпикурейству в мирные времена, во время войны Завоеватель проявлял подобающее солдату равнодушие к роскоши. Иными словами, если говорить о быте, то он в старом замке был вполне непритязательным.

Лампа, закрепленная на стене рядом с дверью приемной залы, силилась рассеять мрак узкого прохода; свет являл глазу младшего церемониймейстера, вооруженного стража и двух пышно разодетых дежурных пажей. Передав церемониймейстеру меч, граф помедлил у двери, пока о нем докладывали; в то же время он заметил, как из соседних покоев вышел человек, с ног до головы одетый в черный бархат, — за ним по пятам следовал слуга. Это был индийский князь.