Ведяна

– Видел, – сказал Рома и хотел спросить, что это было, но тоже забыл: он уже засыпал. Сквозь сон слышал, как ведяна смеялась и шептала ему в ухо одними губами:

– Хорошо. Это хорошо.

И ему казалось, что он повторял тоже: «Хорошо», – но волна света уносила его в тёплое, бессознательное, как вдруг вспыхнула в голове мысль, и показалось, что именно это он хотел у неё спросить.

Он открыл глаза и сказал твёрдым, неспящим голосом:

– А ты можешь сделать так, чтобы я летал? Хотя б немного. Всего один раз.

Сказал и испугался: он ничего не видел. Вокруг была чернота, и только серебряный смех ведяны искрился где-то рядом.

– Могу. Это будет твоё второе.

– Второе что?

– Второе желание.

И прежде, чем сознать её слова, прежде, чем что-то ей ответить, он понял, что уже погружается в охватившую пустоту.

Глава 5

С того дня жизнь установилась и пошла размеренно. Рома даже дивился, как это вышло и как может он жить так просто и по-человечески с таким необычным существом, как ведяна.

Они просыпались, он шёл завтракать. Гостья в это время сидела на столе, жизнерадостно болтая ногами и болтая сама, подтрунивала над Гренобычем, слушала треп Ромы. Потом провожала его до двери и, когда он уже клал ладонь на дверную ручку, привставала на цыпочки, быстро обвивала шею руками и коротко целовала его. Тепло этого поцелуя Рома нёс до самого ДК. На работе он был теперь на удивление спокоен, но словно бы отстранён. Его перестали цеплять дрязги, он будто забыл о Стеше, о Подслухайкине, Капустине, Тёмыче и других, кто раньше наполнял для него жизнь в ДК.

Теперь его больше волновало одно – спектакль. Репетиции шли каждый день, и Рома с удивлением видел, как собравшиеся люди, случайные, ничем не связанные друг с другом и ни разу не участвовавшие ни в каких постановках, втягиваются и живут этим не меньше, чем он сам. Дома он набрасывал новую сцену, в следующий раз её уже разбирали. Незнакомец, встреченный девушкой на берегу, – не то морок, не то тень, а может, и правда сын реки, случайно показавшийся людям, кто знает? – вызвал смятение в посёлке: ожидания, надежды, вера – всё это вдруг проснулось в людях и заставило меняться, заставило пристальней вглядываться вокруг и внимательней – друг в друга. Вдруг открылись скрытые связи, проступили почти забытые представления, люди облачились в роли, известные им по преданиям об Итильване, и каждый жил с ожиданием, предчувствием, надеждой на чудо и преображение – самого себя и мира вокруг.

Сюжет рождался как будто сам, Роме оставалось только наблюдать. Новоявленные актёры были на удивление податливы, ему казалось, что он лепит руками из мягкой глины. Вдруг выяснялось, что каждый словно попадал на своё место: что его судьба чем-то созвучна с судьбой персонажа, которого он играл, и именно это позволяло вживаться в роль, быть естественным, делать то, чего требовала пьеса. Та наивность, с которой они брались за это новое для себя дело, та непосредственность, с которой они обживались в роли, конечно, совершенно не походили на театральную, однако Роме именно это и нравилось – в этом было то, что позволяло вдохнуть в спектакль жизнь.

Дядя Саша спектаклем не занимался. Теперь он большую часть времени проводил в соседнем здании администрации, занимаясь новыми для себя делами – нацио- нальным обществом. Время от времени забегал в ДК, вваливался на репетицию, на ходу стягивая с шеи шарф, а с головы – большую мохнатую шапку, бормотал: «Ну как вы? Ага, ага. Ромочка, спасибо. – Жал руку, вглядываясь в глаза со смущённой виноватостью: – Я так рад, что ты это… ну, что ты тут… Я, вот видишь, как-то… Ну, всё нормально?» – оборачивался к людям. Те ему кивали, но глядели с нетерпением, когда же наконец он справится со своим шарфом, шапкой и курткой и сядет в угол, чтобы больше не отвлекать, а потом растворится, похлопав Рому по плечу: «Всё-всё, я побежал, извини, но всё хорошо у вас, вижу. Ещё забегу. Не серчай».

Но Рома и не думал серчать. Он был рад, что всё обернулось именно так, что он может заниматься этим: он тоже будто ожил, давно забытое творческое беспокойство охватывало его. По мере того как сюжет складывался, он переключался на другое, в чём понимал гораздо больше, – на оформление. Декорации решили использовать минимально: одна лавка, покрытая домотканым половичком, – вот вам и вся мебель в доме, и завалинка перед ним. Всю атмосферу должны были сделать свет, а главное – музыка.

Его музыка стала возвращаться. Он опять оставался в рубке по вечерам. Вытурив Тёмыча, садился за пульт, надевал наушники и забывал о времени. Но теперь появилось свежее чувство, что это надо, что это не просто, чтобы выговориться, а потом вывесить в интернете и потешить самолюбие, – что это прозвучит и станет чем-то важным, без чего спектакль не сложится.

Когда остался так в рубке в первый раз, очнулся как в тумане. Вышел на улицу – и увидел ведяну.

– Ты что здесь? Ждёшь? Давно? Прости, пожалуйста, я совсем… – заговорил смущённо и быстро, словно пытался скрыть это смущение, будто делал что-то постыдное.

Но она смотрела без упрёка, слушала его и молчала.