Ведьма

Он вскочил на спину Вражко и выехал за ворота в сторону княжеского охотничьего поселения. Когда подъехал, дворовые шавки выглянули было из своих подворотен, но каким-то неведомым чувством, хранившим их пегие бока, поняли, что не стоит соваться под черные сапоги красавца мага. Одна или две залились ему вслед лаем, и за этим визгливым подвыванием Иларий не заметил, что и впереди, там, куда он шел, было неладно: на Каськином дворе кто-то голосил. Жалобно и горько. Иларий замедлил ход, заглянул во двор, с удивлением заметил покрытую телегу. В доме и во дворе толпились бабы. То одна, то другая принимались громко всхлипывать, а то и подвывать, заливаясь слезами.

Молодой маг прошел стороной, хотел подняться на крыльцо, но помедлил. Никем не замеченный в общем вое, он обошел дом и направился к старой конюшне. При виде открытой двери тревога, уже зародившаяся в сердце, холодной иглой уколола в основание шеи, потекла по спине ознобом. Ни дальнегатчинца, ни следов его пребывания не осталось.

Холодея, Иларий бросился в дом, также полный плачущими женщинами. Внимания на него никто не обращал, и манус беспрепятственно прошел по комнатам, пока не наткнулся на высокий стол с покойником и лежащую возле него ничком Катаржину. Словно почувствовав его присутствие, Каська подняла красное от слез лицо, вскрикнула и, горько рыдая, бросилась к нему на грудь:

– Как же это, Илажи, ведь я же не хотела… Он не плохой был. И меня люби-ил…

Каська зашлась рыданьями, тяжело повиснув на его руке. Через ее голову Иларий заглянул на мертвеца, и одновременно два чувства всколыхнулись в нем: и облегчение, и злость. На столе, почти до самого подбородка накрытый новиной, лежал, слава Земле, не дальнегатчинский Тадеуш, а ночной разбойник, палач, прижигавший раскаленным железом его руки. Тот, кого убил, не совладав с гневом, манус Иларий. Тысяча мыслей пронеслась в голове мага. Не зря казалось это лицо знакомым.

– Юре-ек, – заголосила Катаржина. – Ю-урек!

Каськин муж, рогоносец-палочник. Вот кто это был. Не раз видел его Илажка в дружине князя, да не дал себе труда запомнить лицо. Знать, больше бросились в глаза черные брови да шустрые глаза его жены. Так вот что горело в глазах мучителя – ревность. Кабы раньше знать, легко попрощался бы Иларий с чернобровой Каськой. Никакая девка манусовой силы не стоит, не стоит сожженных рук. Что баба: нынче подолом крутит, завтра… А сила – она на всю жизнь с тобой, и без этой возлюбленной свет не мил, земля не жирна.

– Илажи, миленький, – зашептала Каська горячими губами, заставляя оторваться от раздумий. – За всю мою любовь об одном прошу – сыщи, кто Юрека погубил. Ты на княжей службе, при батюшке Казимеже первый человек после княжича. Землицей прошу, сыщи.

– Зачем тебе, Кася? – пробормотал Иларий холодно, стараясь отстраниться от ее заплаканных глаз. Видно, давно в слезах – подурнела, расквасилась, словно и вправду бы верная жена. – Что тебе мужний убийца? Ворожея из тебя плохонькая? Не иначе косой задушишь. Брось дурить, о том, кто мужа твоего в царство Цветноглазой свел, не думай. Живи как жила, а князь тебя милостью не оставит, о том я позабочусь.

– Сыщи, – твердила Каська, словно не слушая. – Я ведунью знаю сильную. Я ей денег дам… Сколько спросит… У меня есть, батюшка князь с Юреком щедр был, так что уплачу, сколько надобно… Пусть она душегубцу кишки выворотит.

Живот Илария громко отозвался на ее слова, напоминая о том, что манус позабыл про утреннюю трапезу. Служанка-мертвячка сунулась спросить у хозяйки, не надобно ли чего, но, увидев ее в объятиях синеглазого красавца, густо залилась краской и шмыгнула обратно за дверь.

– Полно, Кася, – уже спокойнее и ласковее проговорил Иларий, – поплачь, покричи. Горе и выйдет. А месть – не бабье дело. А бабье – оно другое…

Молодой маг крепче прижал к себе всхлипывающую молодую вдовушку, стал неспешно осыпать поцелуями высокий белый лоб, расчесанные на прямой пробор темные волосы. И Каська притихла, словно нехотя подставляя щеки под его неторопливые поцелуи.

– Бабье – оно слаще мести будет… – вкрадчиво шепнул он на ухо сомлевшей Катаржине. Та прикрыла глаза, покачнулась, оперлась рукой о край стола, на котором лежало тело Юрека. И тотчас вспомнила все, отпрянула, залилась слезами. Иларий вышел, оставив вдову горевать с девками и приживалками. Но в животе вновь зашевелился голод, а под ноги – на беду – сунулась давешняя служанка.

– Куда спешишь, красавица? – улыбнулся ей Иларий, девушка потупилась, вновь краснея.

– Не опускай глазки, моя горлинка, – замурлыкал манус, поправляя белой рукой темную прядь, упавшую на лоб. – Такие глазки грех прятать. Землица накажет. Землица, она грешницу от праведницы всегда отличит. Грешницу наставляет, а праведницу испытывает. Вот просит у тебя смиренный путник кусок хлеба да глоток воды, смилостивишься над несчастным?

– Кушать желаете, добрый господин? – не зная, куда деться от собственной робости, пролепетала девушка. – Так на помин хозяина Юрека много уж наготовлено. Я сбегаю…