Вейджер. Реальная история о кораблекрушении, мятеже и убийстве

Хотя Чип и другие больше не были заключены в тюрьму, они не могли покинуть Чили, и их жизнь текла медленно: «Каждый день здесь кажется мне веком»[727], – сокрушался капитан. И вот через два с половиной года им наконец разрешили вернуться домой. Хотя Война за ухо Дженкинса так формально и не завершилась, Великобритания и Испания прекратили крупные наступательные операции и достигли соглашения об обмене пленными. Чип сел на корабль вместе с Байроном и Гамильтоном, которых он называл «двумя моими верными спутниками и товарищами по несчастью»[728]. Однако Кэмпбелл остался. После стольких лет, проведенных в плену, он сблизился со своими испанскими захватчиками, и Чип обвинил его в том, что он обратился в католицизм и от Британии переметнулся к Испании. Если это правда, то теперь члены команды «Вейджера» совершили практически все тяжкие грехи, предусмотренные статьями военного кодекса, включая государственную измену.

Когда Чип, Байрон и Гамильтон возвращались домой, они прошли мимо острова Вейджер и обогнули мыс Горн, как будто совершили путешествие по своему растерзанному прошлому. Тем не менее в предвечной тайне моря на сей раз переход был относительно спокойным. Когда они добрались до Дувра, Байрон немедленно отправился в Лондон на взятой напрокат лошади. Двадцатидвухлетний, одетый в лохмотья, без гроша в кармане, он несся мимо блокпостов. Позже он вспоминал, что ему «пришлось обманывать, проезжая через них что было мочи, не обращая ни малейшего внимания на людей, кричавших, чтобы я остановился»[729]. С грохотом проносясь по грязным вымощенным булыжником дорогам, он мчался через поля и деревушки, разросшиеся пригороды Лондона, крупнейшего города Европы с населением, приближающимся к семистам тысячам человек. Город – это «великое и чудовищное творение»[730], как назвал его Дефо, разросся за годы отсутствия Байрона: старые дома, церкви и лавки терялись среди новых кирпичных и многоквартирных зданий и магазинов, улицы были запружены каретами и повозками, толпами дворян, торговцев и лавочников. Лондон был пульсирующим сердцем островной империи, построенной за счет моряков, рабства и колониализма.

Байрон добрался до Грейт-Мальборо – улицы в фешенебельном районе в центре Лондона. Он нашел дом, где жили его ближайшие друзья. Окна были заколочены досками. «За годы отсутствия и за все это время ни разу не получив ни весточки из дома, я не знал, кто умер, кто жив и куда идти дальше»[731], – писал Байрон. Он остановился у галантерейного магазина, куда часто ходила его семья, и расспросил о своих братьях и сестрах. Ему сказали, что его сестра Изабелла вышла замуж за лорда и живет неподалеку на Сохо-сквер, в аристократическом районе с большими каменными домами, построенными вокруг буколического сада. Байрон направился и постучал в дверь дома своей сестры, но привратник посмотрел на чужака косо. Байрон уговорил слугу впустить его к Изабелле. Худощавая элегантная женщина, позже написавшая книгу по этикету, растерянно глянула на своего посетителя, потом поняла, что это не кто иной, как ее покойный брат. «С каким удивлением и радостью моя сестра приняла меня»[732], – писал Байрон. Шестнадцатилетний юнец возмужал, стал закаленным моряком.

* * *

Дэвид Чип тоже отправился в Лондон. Ему было под пятьдесят, и за долгое время пребывания в плену он, казалось, постоянно прокручивал в голове каждое несчастье, что с ним случалось. Теперь он узнал, что Джон Балкли обвинил его – прямо-таки в книге – в том, что он некомпетентный и кровожадный командир. Это обвинение могло положить конец не только его военной карьере, но и жизни. Чип в письме чиновнику Адмиралтейства осудил Балкли и его сообщников как лжецов: «Ибо чего можно ожидать от таких трусов… после того как они самым бесчеловечным образом бросили нас и уничтожили при своем уходе все, что, по их мнению, могло нам хоть как-то пригодиться»[733].

Чип горел желанием рассказать собственную версию. Однако изданию книги он предпочел кое-что получше. Он решил приберечь свои показания – и ярость – для более решительного процесса: военно-морского трибунала, составленного из коллегии судей, и все они будут такими же облеченными командными полномочиями офицерами, как и он сам. Он подготовил показания под присягой с подробным изложением своих обвинений и в письме секретарю Адмиралтейства настаивал на том, что, как только судебное слушание будет завершено, «я льщу себя надеждой… что мое поведение будет выглядеть безупречным как до, так и после нашего кораблекрушения»[734]. В одном из своих немногочисленных публичных комментариев капитан заметил: «Мне нечего сказать против злодеев до дня суда»[735] – и добавил, что никто и ничто не спасет этих людей от повешения.

* * *