Век Филарета

       —  Вы на службе. Стало быть, можете посещать храм Божий и свободные от занятий часы. Руководителем вашим во благом деле спасения будет священник приходской церкви Воскресения в Барашах протоиерей Симеон. Лучшего для вас духовника не придумаю.

       —  Кого угодно. Покоряюсь вашему выбору.

       — Вам предстоит еще одно послушание — соблюдать посты. Но вот где вся тяжесть епитимий: вы будете четыре раза в году на исповеди, а к таинству евхаристии не будете допущены... покуда не очиститесь в вольных и невольных грехах.

       — Где ж тут поощрение к вере? Молись, клади земные по­клоны — и за это терпи несколько лет муки Тантала.

       —  Оставим мифологию. По снисхождению церкви епитимия может быть сокращена по мере искреннего раскаяния отлученнаго.

       — Да как же вы узнаете про переворот во мне?

       — Опытный духовный отец, каков протоиерей Симеон, пой­мет это по настроению вашего духа.

       Митрополит встал. Этот мальчик прочно поселился в его сер­дце, но ни он сам, никто другой о том знать не должны.

       — Благословите на предстоящий мне труд!

       — Благословляю и молю Бога, чтобы Он вас укрепил, вразу­мив, очистил и помиловал.

       Филарет говорил мягким тоном, но строго, был неулыбчив, и Николай не решился произнести рвавшееся из души его при­знание: «Всем сердцем люблю вас, владыко!»

Глава 8

 В ДРЕМУЧИХ КОЗЕЛЬСКИХ ЛЕСАХ

       Самым тяжелым оказалось вставать к утрене. Начиналась служба в два часа ночи, но будильник поднимал монахов за полчаса, в самый сладкий миг короткого сна, когда недоставало сил под­нять голову от плоской подушки. Однако в полусне, со слипающимися веками, будто заведенные механизмы, Брянчанинов и Чихачев спешили в храм. После утрени разрешалось поспать, но то был уже не сон, а короткое забытье до Часов, начинавшихся в шесть утра.

       Завтрак, как и вся еда в Оптинском монастыре, был скуден и невкусен. В скоромные дни каша и картошка обильно поли­вались прогорклым подсолнечным маслом, от которого Брянчанинова сильно мучила изжога. Но масло не кончалось, какой-то купец пожертвовал его аж две бочки. Дмитрий терпел месяц. На просьбу о дозволении готовить им самим в келье, эконом отправил его к настоятелю. Архимандрит Моисей покачал головой, но разрешил. Выпрашивали крупу и картофель, ножом служил им топор. Варил похлебки Чихачев. Он очень старался, но получалось плохо. Так и жили молодые послушники впроголодь.

       Послушания назначались им будто нарочно все время разные и самые неприятные: убирали навоз на большой монастырской ферме, в тележной мастерской помогали смазывать дегтем колеса, и хлебопекарне месили тесто, в сапожной мастерской готовили дратву, несколько дней ходили на покос. С работы возвращались безмерно усталые, с гудевшей спиной, ушибленными ногами и израненными руками. Сил не оставалось уже ни на что, но в шесть вечера начиналось келейное монашеское правило, необязательное для послушников, и все же Дмитрий заставлял себя прочитывать молитвы, каноны, акафист...

       Отца Леонида он почти не видел. Невольно вспоминалась ему их жизнь в  Площанской пустыни, что в орловской епархии. Там друзья два раза в неделю ходили и лес на заготовку дров да помогали на кухне. Пустынь была небольшая, времени доставало и на беседы с отцом Леонидом, и на чтение. Там Дмитрий написал первые свои духовные сочинения «Сад во время зимы» и «Древо зимою пред окнами кельи», опубликованные братом в петербург­ском журнале. Пришлось, однако, в мае 1829 года уйти вместе с отцом Леонидом, который не поладил с настоятелем. Оптина же оказалась большим монастырем, наполненным толпами богомольцев. Дмитрий с ужасом ловил себя на мыслях о напрасности своего отказа от мира. Бросил все ради молитвы и приближения к  Богу, и получил ту же мирскую суету, но приправленную грязью и непомерной усталостью.

       Иногда приходили сомнения и в самом отце Леониде. Старец поселился не в монастыре, а в соседней пустыни, огражденной  от всего внешнего вековым дремучим лесом. В пустыни точно были мир и покой, благодать Божия, казалось, разлита в самом воздухе, только ступи за ограду. Дмитрий ходил к старцу на исповедь и открытие помыслов, и всякий раз тянуло его остаться. Просить сего он не решался, зная о неблагосклонности настоятеля и недоверчивости братии, а отец Леонид будто не понимал, как живёт его ученик.

       Старец оказался очень странен. Дмитрий несколько раз видел, как отец Леонид принимал посетителей. Один приехавший объявил, что приехал просто «посмотреть» на старца, так отец Леонид поднялся во весь рост и стал поворачиваться перед ним: «Вот извольте, смотрите». Шутовство какое-то. Другой раз, едва пе­реступил порог приемной комнаты какой-то господин (а посещали Наголкина и простолюдины и дворяне), старец закричал: «Эка остолопина идет! Пришел, чтобы насквозь меня, грешного, уви­деть, а сам,

шельма, семнадцать лет не был на исповеди и у святого причащения!» Пораженный барин аж затрясся и после каялся в своих грехах. Положим, тут оказалось явное прозрение,

но — тон, но — манера! Монашеское служение — это совсем не юродство!.. Святой Пахомий писал... и Антоний Великий указывал...