Век Наполеона

Люсиль часто отмечала его умение владеть словом и убеждала его стать писателем. В эти годы в Англии он начал обширную прозаическую эпопею «Натчез» (Les Natchez), на 2383 страницах которой он излил свои романтические мечты и идеализировал американских индейцев. Стремясь завоевать славу философа, он опубликовал в Лондоне (1797) «Essai historique, politique, et moral sur les révolutions anciennes et modernes». Это была выдающаяся работа для двадцатидевятилетнего юноши; бедная по организации, богатая по набору идей. Революции, утверждал Шатобриан, — это периодические вспышки, идущие по одной и той же кривой от восстания через хаос к диктатуре. Так, греки свергали своих царей, устанавливали республики, а затем подчинялись Александру; римляне свергали своего царя, устанавливали республику, а затем подчинялись цезарям;104 Здесь, за два года до 18 брюмера, Шатобриан предсказал Наполеона. История — это круг, или увеличенное повторение того же круга, с прибамбасами, благодаря которым старое кажется новым; то же добро и то же зло сохраняются в людях, несмотря на столь сильные перевороты. Настоящего прогресса нет; знания растут, но лишь для того, чтобы служить инстинктам, которые не меняются. Вера эпохи Просвещения в «неограниченную возможность совершенствования человечества» — детское заблуждение. Тем не менее (вывод, который поразил большинство читателей) Просвещение преуспело в подрыве христианства; нет никакой вероятности, что религия нашей молодежи сможет когда-либо оправиться от этого века политического мира и интеллектуальной войны. Какая же религия, придет на смену христианской? Вероятно, никакая (заключает молодой скептик). Интеллектуальные и политические потрясения подорвут европейскую цивилизацию и вернут ее к варварству, из которого она вышла; народы, ныне дикие, поднимутся к цивилизации, пройдут через смену грандиозных достижений и революций и в свою очередь погрузятся в варварство.105

Книга принесла Шатобриану известность в эмигрантских кругах, но шокировала тех, кто считал, что аристократия и религия должны стоять вместе или погибнуть разделенными. Эта критика оставила свой след на Шатобриане, чьи последующие работы были во многом апологией этой; но сейчас он был глубоко тронут письмом, присланным ему из Франции 1 июля 1798 года его сестрой Жюли:

Друг мой, мы только что потеряли лучшую из матерей…Если бы вы знали, сколько слез ваши ошибки вырвали у нашей почтенной матери, и какими прискорбными эти ошибки кажутся всем, кто исповедует не только благочестие, но и разум, — если бы вы знали этот залог, он помог бы открыть вам глаза, заставил бы вас бросить писать; и если Небо, тронутое нашими молитвами, разрешит наше воссоединение, вы найдете среди нас все счастье, которое мы можем вкусить на земле».106

Когда Шатобриан получил это письмо, к нему прилагалось еще одно, в котором сообщалось, что сестра Жюли тоже умерла. В предисловии к Le Génie du christianisme он приписывает этим посланиям полную перемену, продемонстрированную в последующей книге: «Эти два голоса из гроба, эта смерть, служащая для толкования смерти, были для меня ударом; я стал христианином…Я плакал и уверовал».

Столь внезапная и драматическая перемена вызывала скепсис, но в менее буквальном смысле она могла быть искренней. Вероятно, Шатобриан, в котором философ никогда не отличался от поэта, приписал моменту, как фигуре речи, процесс, в ходе которого он перешел от неверия к взгляду на христианство как на нечто, сначала прекрасное, затем нравственно благотворное, наконец, заслуживающее, несмотря на свои недостатки, частного сочувствия и общественной поддержки. В последние годы умирающего века он был тронут письмами своего друга Луи де Фонтана, в которых тот описывал моральный распад, разъедавший Францию, и растущее желание народа вернуться к своим церквям и священникам. Вскоре, по мнению Фонтана, этот голод приведет к восстановлению католического богослужения.

Шатобриан решил стать глашатаем этого движения. Он напишет защиту христианства в терминах не науки и философии, а морали и искусства. Неважно, что те увлекательные истории, которые нам рассказывали в юности, были скорее легендами, чем историей; они завораживали и вдохновляли нас и в какой-то мере примиряли с теми гебраистскими заповедями, на которых был построен наш общественный строй, а значит, и христианская цивилизация. Разве не было бы величайшим преступлением отнять у людей веру, которая помогала им контролировать свои необщительные порывы и переносить несправедливость, зло, страдания и фатальность смерти? Так Шатобриан в своих последних «Мемуарах» выразил и свои сомнения, и свою веру: «Мой дух склонен ни во что не верить, даже в самого себя, презирать все — великодушие, страдания, народы и королей; тем не менее в нем преобладает инстинкт разума, который велит ему подчиниться всему очевидно прекрасному: религии, справедливости, человечности, равенству, свободе, славе».107