Век Вольтера

Он, несомненно, был богаче Вольтера идеями, потому что в его конституции не было сдержек и противовесов. Он был более изобретателен, менее рационален, более импульсивен, но никогда не был зрелым. «Дидро, — говорил Вольтер, — слишком горячая печь; все, что в ней выпекается, сгорает»;100 Но даже в этом случае многие вещи выходят наполовину испеченными. Он был так же чуток, как Руссо, так же нежен в своих чувствах, так же готов плакать над красотой природы и трагедиями жизни. Он заставил свою религиоведку сказать, и она, вероятно, выразила это сама: «Для нежной души пролитие слез — восхитительное состояние».101 Посетители иногда заставали его в слезах или в ярости из-за книги. Возможно, в основе его дружбы с Руссо лежала общность чувств, та же экзальтация чувств, та же любовь к природе, то же романтическое представление о гении как об инстинкте, страсти и воображении, тот же энтузиазм по отношению к романам Ричардсона. Ему хотелось предостеречь Клариссу от Лавлейс, а когда он читал о жестоких королях, то легко мог представить себя «использующим кинжал с удивительной ловкостью».102 Вольтер + Руссо = Дидро; ни один из них не мог простить ему, что он включил их обоих, оставаясь при этом уникальным и самим собой.

Его привычки выражали двойственность его качеств. Он любил хорошую еду до гурманства и камней в желчном пузыре, но был неравнодушен ко всем культурным предложениям своего времени. Он ненавидел и высмеивал путешествия,103 но он пересек Европу, чтобы похлопать по ляжкам Екатерину Великую. Он плакал над прекрасной поэзией и предавался грубым непристойностям. Он презирал деньги и говорил о бедности как о вдохновляющем друге философов; но когда умер его отец, он отправился в Лангр (1759) и был рад получить свою треть наследства, так что к 1760 году его доход составлял четыре тысячи ливров в год. «Мне нужна карета, — говорил он, — удобная квартира [это был дуплекс], прекрасное белье, надушенная женщина, и я мог бы легко мириться с другими проклятиями нашего цивилизованного государства»; здесь Вольтер в нем проверял и смеялся над Руссо.

Его жена была слишком занята неудовлетворенным материнством и работой по дому, чтобы обеспечить подходящую и необходимую аудиторию для его размножающихся идей. Как и Мильтон, он требовал развода по причине интеллектуальной несовместимости. Не получив такой возможности, он поступил так, как до сих пор поступают французы, — завел любовницу. Недолго думая, он завел мадемуазель Бабути, которая стала мадам Грёз. Затем мадам де Пюизье, которая удерживала его в течение десяти лет. В 1755 году он нашел именно то, что ему было нужно: молодую женщину, которая в течение восемнадцати лет дарила ему любовь, верность и понимание. Луизе Генриетте Волланд (которую он переименовал в Софи, потому что она казалась ему душой мудрости) было уже тридцать восемь, когда они впервые встретились — незамужняя, пухлая, близорукая; он описывал ее как носящую очки на довольно «сухом» лице, и ему приходилось время от времени ругать ее за то, что она уступала ему в аппетите. Но вместо любовников она собирала книги; она много читала, даже по политике и философии; она хорошо говорила, а еще лучше слушала. Дидро находил ее ноги слишком толстыми, но был благодарен за ее уши и любил ее ум и сердце.

Ах, Гримм [писал он], какая женщина! Как она нежна, как мила, как честна, деликатна, рассудительна! Она размышляет… Мы не знаем больше, чем она, в обычаях, нравах, чувствах, в бесконечном множестве важных вещей. У нее есть свои суждения, взгляды, идеи, свой образ мыслей, сформированный в соответствии с разумом, истиной и здравым смыслом; ни общественное мнение, ни авторитеты, ни что-либо другое не может подчинить их себе».104

Это не могло быть просто увлечением, ведь объективный доктор Трончин видел в ней «душу орла в доме из марли»;105 то есть она любила изысканные наряды и интеллектуальные полеты.

К ней на протяжении двадцати лет Дидро писал свои лучшие письма, которые остаются в числе литературных сокровищ восемнадцатого века. Он мог откровенно писать ей обо всем; он мог посылать ей свои пикантные истории и свои последние спекуляции; он писал ей так, как говорил бы, «если бы я был рядом с вами, положив руку на спинку вашего кресла».106 В отношениях с ней он, как никогда прежде, осознал, какую роль в жизни могут играть чувства и настроения. Теперь он с трудом верил в детерминизм; казалось невероятным, что их сложный обмен преданностью и идеями может быть физико-химическим результатом какой-то первобытной туманности. Иногда, в таком настроении, он даже мог говорить о Боге. Он рассказал Софи, как, гуляя по деревне с Гриммом, сорвал пшеничное зерно и погрузился в размышления о тайне роста. «Что ты делаешь?» — спросил Гримм. «Я слушаю». «Кто с тобой говорит?» «Бог».107