Великая аграрная реформа. От рабства до НЭПа

Е. Прудникова: Это ей не помогло, когда пришел Тухачевский, разбирающийся в крестьянской психологии, и начал применять комбинированные методы. А пока тамбовские власти пытались действовать голой силой и устрашением, прекрасно помогало. По сути это была, как я называю в своей книге, вторая гражданская война. А скорее, это даже была подлинная гражданская война, потому что то, что называется гражданской войной, — это была интервенция, то есть война отечественная, когда мы отбивались от десяти государств-интервентов. И то, что они действовали руками туземцев, то есть в данном случае белой армии, ничего не меняет. А вот замирение деревни — это подлинная гражданская война. Кстати, наши продотряды, при всех своих закидонах, были гораздо гуманнее, чем белые. Потому что белые, столкнувшись с сопротивлением, попросту выжигали деревню.

Д. Пучков: Это были интеллигентные люди, возможно, дворяне.

Е. Прудникова: Да, это были интеллигентные люди под руководством дворян. В Сибири, например, вотчине интеллигентного адмирала, знаменитого полярника Колчака, делали так: занимали «неблагонадежную» деревню, мужчин расстреливали, а женщин и детей, если были милосердны, приканчивали, чтобы те умерли быстро, а не с голоду на пепелище.

Д. Пучков: И никаких народных восстаний это не вызывало?

Е. Прудникова: О! Колчак сделал невозможное. Сибирь ведь изначально не поддерживала большевиков. А побыв под его владычеством, стала красной. Какое там Тюменское восстание? С ним разобрались быстро. А вот заставить «покраснеть» сибирских хлебопашцев, которые сами себя кормили, которые не знали помещика… Вот это действительно особый талант!

Д. Пучков: Это потому, что ими занималась элита русской нации, дворяне.

Е. Прудникова: И дворяне эти смотрели на мужиков как на недочеловеков. Впрочем, какой-нибудь поручик из кулацких сынков смотрел на них точно так же: для него бедняки — не люди, людишки, второй сорт. А уж с тех же позиций покуражиться над дворянином, вчерашним «оберменшем» — вообще лакомство.

Большевики же не считали себя элитой, они стояли за равенство всех, от министра до батрака, для них любой человек был одинаково ценен. Поэтому они старались — в меру сил, конечно, — отделить и выбить костяк восстания, а остальным давали возможность вернуться к мирной жизни с минимальными потерями. Например, время от времени объявлялись тотальные амнистии. Если ты вышел из леса и сдал оружие, можешь идти домой и заниматься своим трудом. Именно поэтому у нас достаточно быстро разобрались с бандами, иначе мы с ними возились бы до самой Великой Отечественной войны.

Д. Пучков: У нас и сейчас ряд идиотов, когда амнистии на Северном Кавказе объявляют, возмущается: как это вы бандитов простили? А вот так! У нас нет других людей, а с этими надо что-то делать.

Е. Прудникова: Правда, эти амнистии еще рванули в коллективизацию, но в двадцатом другого выхода просто не было.

Д. Пучков: Так, и что с Тюменским восстанием-то получилось?

Е. Прудникова: С Тюменским восстанием получилось то, что оно было, и его в конце концов, военной силой с одной стороны и амнистиями с другой, подавили. А потом произошла совершенно замечательная вещь. В феврале 1920 года состоялся судебный процесс над шестью продкомиссарами, из них пятерых приговорили к смертной казни. Не знаю, привели приговор в исполнение или нет, но факт, что приговорили. Я читала это обвинительное заключение. Там такие мелочи, за которые даже не арестовывали. Например, хотел вступить в половую связь с гражданкой такой-то, кому-то там набил морду, кого-то там выпорол. И вот за это их приговорили к смерти. Почему? А потому, что эти действия вызвали восстание.

Такое у нас было большевистское правосудие. То есть шли не от состава преступления, а судили по последствиям, и не наказание это было, а мера социальной защиты. Чтобы другим комиссарам впредь неповадно было.

Д. Пучков: А какое еще бывает правосудие? Вы за что большевиков-то так сильно не любите?

Е. Прудникова: Да вы что? Я их, наоборот, люблю!

Д. Пучков: Мне все время интересно: а вы бы что в тех условиях делали?

Е. Прудникова: Я не такая умная. Хорошо, что их хотя бы понять сумела, и то радость. Эта ранняя советская юстиция — вообще особая вещь. У них было совершенно иное правосознание. Они смотрели не на то, что ты сделал, а на то, к чему привело твое действие. Была там, например, такая 8-я статья, по которой огромное количество людей освободили от суда потому, что в новых условиях их действия утратили социальную опасность. Такая вот была статья в советском Уголовном кодексе, восьмерочка, о которой у нас мало кто говорит. И там не было меры наказания, а была мера социальной защиты, чтобы предотвратить возможные рецидивы.