Великая Эвольвента

Не менее драматичны были для России геополитические просчёты, коими было присоединение регионов, погрязших в средневековых формах жизни под знаменем стопорившего всякое развитие воинственного ислама. Столь же трагичными для Страны были внутриполитические, социальные и экономические упущения.

В этот исключительно важный для Страны, народа и государства период (1813–1855) в России, в отличие от европейских держав, не было крупного промышленного производства. Даже на самых больших предприятиях преобладала ручная техника с весьма низкой производительностью труда. Феодально-крепостническое ведение дел не позволяло внедрять прогрессивные способы производства и в сельском хозяйстве. Российская буржуазия при неразвитости экономики Страны была малочисленна, слаба и политически аморфна. Ситуацию усугубила беспощадная борьба со староверами, обладавшими в быту и экономической жизни (да простится мне столь рискованное определение) инновационной психологией. Общественного сознания, на основе схожих целей скрепляющего общество в некое целое, не существовало. По Гоголю, «ленивое и нелюбопытное» и давно уже разделённое общество узнало о себе лишь из «Истории Государства Российского» Карамзина… И то – не всё общество, а лишь те, кто мог читать или удосужился прочесть «Историю».

Труд Карамзина не повлиял на бытие России, как и 45-томное издание «Полного собрания законов Российской империи» (1830). Офранцуженное дворянство не умело, да и не желало преодолеть презрение к своему народу. С некоторым любопытством начав разглядывать его «в лорнет» лишь в какой-то части XIX в., оно по-прежнему было занято собой, а императорский двор был занят дворянством. Огромные территории России были отданы на откуп губернаторам, нередкая дурь которых была и началом, и следствием оторванности от «петербургского материка».

Закономерное поражение в Крымской кампании обозначило перелом в политической жизни России, превратив её в одного из (причём, не самых главных) политических игроков. Положение дел с великим трудом и лишь отчасти выправили кабинеты правительства императоров Александра II и Александра III. Слабое правительство посредственного царя Николая II открыло эпоху глубочайшего кризиса власти и самой концепции имперского правления. Вакуум державности (или пустоты власти) ознаменовал критический период жизни Российского государства, развязка которого пришлась на первую четверть XX в. Это время отмечено событиями вселенского значения и надолго определило ход мировой истории.

Напомню, во что обошлись России эти события.

I Мировая, Гражданская, и II Мировая война, выбив из российского общества миллионы наиболее отважных и жизнеспособных, почти уничтожили культурные и образованные слои общества. Кровавый смерч «революционного времени» и политических репрессий, разгулявшись на пустыре дикости, едва не подчистую вымел профессионалов из всех сфер политической, социальной и культурной жизни. Ценой невероятных потерь первой половины XX столетия была одержана «победа социализма» и создана Держава, но духовно-этический потенциал русского населения Страны был серьёзно и невосполнимо подорван. Критически изменился в «нашей стране» и «общий» менталитет, подытоживший сумму всех исторически случившихся деформаций. Этой «суммой» и объясняется пресловутая, но неверно трактуемая «азиатчина» в покорном до раболепия отношении людей к власти, как и характер самой – безродной, беспардонной, а в последние полвека на редкость трусливой и бездарной государственной власти.

Особенно печальное положение дел складывалось тогда, когда заложивший основы Российского государства русский народ терял «идею» – духовный и исторический смысл своего существования. Именно в такие моменты, считал А. Зиновьев, русский народ проявляет «фантастическую покорность и долготерпение, граничащие с самоуничтожением нации». Историческая сумма потерь и обусловила в конце XX в. её духовную растерянность. Между тем чудодейственность обоснованной веры народа в своё призвание на земле отмечал и Достоевский: «Если великий народ не верует, что в нём истина (именно в одном и именно исключительно)… то он тотчас же обращается в этнографический материал, а не в великий народ». Именно это печально-покорное «этнографическое» рабствование народа выразило себя в социальном страхе и повседневной робости, в средне-чиновном люде заявляя о себе в неумеренном восхищении всякой вышестоящей должностью.

В то время как ничтожность высших форм власти являла себя в принятии такового положения вещей как должного. Не удивительно, что смещённые ценности привели к изнанке библейской формулы: «последние стали первыми, а первые – последними». Всё это рождает образы и ассоциации, увы, не внушающие оптимизма: