Великая Эвольвента

Если, к примеру, графу А. К. Разумовскому в период весенней распутицы вдруг восхотелось насладиться пением соловья, то по его мановению тысячи крепостных сгонялись для постройки дамб и насыпей (понятно, не нужных во всё остальное время года) для проезда господ в искомое место.[18] Иные из графьёв, одуревши от практически безграничной власти, создавали у себя в отдалённых имениях «государства» наподобие Дармштадского и Веймарского. Упиваясь «взаправдашней» обстановкой монарха, они нарекали своих верноподданных гофмаршалами, камер-юнкерами, фрейлинами и т. п. – в чём особенно усердствовал князь Куракин. В отличие от «воинственного государственника» богач и меломан П. М. Скавронский развлекался мирно – «по-оперному». Михневич в своей «Истории музыки» (1879) пишет о том, что граф приказал своей прислуге разговаривать с ним и между собой не иначе как речитативом. Потому выездной лакей на сопрано докладывал барину о том, что карета его сиятельству подана, а метр-д-отель о том, что кушать готово. Кучер изъяснялся с графом густым протодиаконским basso profundo и так далее. Знаком благополучия подобных «государств» в первую очередь, служило обилие дворовых (надо полагать – «граждан государевых»), исчислявшихся сотнями, тысячами, а в наиболее богатых «дворах» десятками тысяч.

Между тем содержание массы «подданных», оторванных от производительного труда и развращённых праздностью, обходилось «государям» весьма дорого и нередко приводило к разорению их «царств». О «штатных единицах» роскошных «дворов» можно только догадываться, если даже помещики средней руки позволяли себе достаточно ощутимые расходы, о чём говорят воспоминания гр. Орлова-Давыдова.

Так, в свите его отца, пишет Орлов, помимо астронома, поэта и богослова «был человек, особо приученный поджидать к определённому часу появления на небе звезды или планеты, и о том докладывать».[19]

Ввиду невероятного и совершенно бессмысленного расточительства уже к 1816 г. в России было заложено 600 имений с общим числом 300.000 крепостных.[20] Всё, однако, шло своим ходом и к отмене крепостного права число дворовых, утерявших профессию или никогда не имевших её, в России превысило 322.000 человек.[21]

Это была огромная нетрудовая армия, совершенно чуждая социальному телу Отечества, бесполезная для экономической жизни Страны и отделённая от нужд государства. Презираемая даже и крестьянским людом, «армия» эта приводила в негодность многие социальные и гражданские институты. Ибо страшно не столько лишение свободы, сколько вытекающее из него отлучение от добровольного и сознательного участия в бытии России.

Конечно, нечто подобное – и даже хуже – было и в Европе, причём, издавна. Так, римский папа Николай V ещё в 1452 г. своей буллой санкционировал захват португальцами африканских земель и обращение их жителей в рабство. В Англии, с давних пор слывущей «навсегда передовой» державой, целый народ несколько веков существовал в качестве «официальных» невольников. Ими были ирландцы. После войны за испанское наследство (1701–1714) Англия считала главным своим достижением не приобретение Гибралтара и острова Менорка, а «асьенто» – монопольную торговлю рабами в испанских колониях в Америке. В те же времена подобным «бизнесом» не чуралась заниматься практически вся цивилизованная Европа: голландцы, испанцы, французы, бранденбуржцы, датчане, шведы, курляндцы и неутомимые во всякой торговле генуэзцы.

Словом, и там жизнь третьего сословия не была мёдом, а во времена Фридриха Вильгельма и Фридриха II немецкие князья и вовсе продавали своих солдат европейским дворам целыми полками (да и сам Фридрих II, не хуже русских дворовых, не раз был порот «Первым»). А в Англии и Франции было и того хуже, поскольку там и свободные люди попадали в тюрьму и даже на виселицу – по российским стандартам за сущую безделицу, как то: за мелкое воровство, нарушение правил найма и прочее. Более того, в Англии даже убийство ирландца англичанином наказывалось лишь небольшим штрафом.