Великая Эвольвента

Конечно, не в одном только «мордо-бытии» искали маргиналы для себя отдушину. Пожалуй, из того же веселия вольной души исходят любые «простому народу» мелкие формы культуры, как то – нехитрые частушки. Родившиеся в плясе и кручении народных танцев эти малые фрагменты (именно малые, коим не пристало олицетворять собой истинно великое национальное творчество) народной культуры являются привольным языком опростившегося сознания. Также и некогда популярная в народе сельского типа балалайка (по всей вероятности, тюркского происхождения от домбры киргизов-кайсаков) есть любимый инструмент того же «ухарского (туранского) мировосприятия», выражением которого служат неприхотливые двух– или трехструнные мотивы. При всей красоте звучания современной балалайки (замечу: в конце XIX в. усовершенствованной талантливым музыкантом и композитором В. В. Андреевым, который прибавил к инструменту порожки, третью струну и пр.) всё же бросается в глаза лихая беглость её ритмов, отнюдь не сочетающихся с духом и традиционной напевностью русских песен, полных поэзии и красочности, игрового вымысла и глубокого смысла. Зато именно под бойкие ритмы плясовых инструментов куда как легче исполнять скаковые «креольские» мелодии типа «Эх, яблочко…» и т. д. Не случайно именно балалайка, а не, скажем, фортепьяно или скрипка, была любимым инструментом булгаковского Шарикова. Вот и для вышедшего из народных низов Григория Распутина не существовало «фортепьян». Для него понятие «музыка», уверял Ю. Анненков, «означало: балалайка, гармонь и цыганские гитары». Наверное, не случайно в проклятых и забытых властями Советской России сёлах и деревнях столь же популярной стала простенькая фисгармония, под которую, наяривая, разудалая часть народа и сейчас проворно вытанцовывает: «Ты, Подгорна, ты, Подгорна, широкая улица, по тебе никто не ходит, никакая курица», или: «Мы ребята, ёжики, в голенищах ножики, любим выпить, закусить, в пьяном виде пофорсить…» и так далее, и тому подобное.

Любопытные мысли о преемственности культур в условиях сосуществования народов и их традиций высказывал князь Н. С. Трубецкой: «Целый ряд черт, которые русский народ в себе особенно ценит, не имеют никакого эквивалента в славянском моральном облике. Наклонность к созерцательности и приверженность к обряду, характеризующие русское благочестие, формально базируются на византийских традициях, но, тем не менее, совершенно чужды другим православным славянам и скорее связывают Россию с неправославным востоком. “Удаль”, ценимая русским народом в его героях, есть добродетель чисто степная, понятная тюркам, но непонятная ни романо-германцам, ни славянам» [92]. Словом, тут есть над чем поразмыслить.

Размышляя на предмет вовлечения русского и, беря шире, славянского народа в правовое поле «узнаваемой» европейскими странами культуры, профессор В. Бочаров говорит: «Конечно, наша власть может заимствовать “хороший закон”, принятый в рамках другой культуры. Однако можно заранее утверждать, что его постигнет та же участь, что и большинство уже принятых законов, которые, как известно, у нас “не работают”. Люди просто не исполняют того, что не согласуется с предусмотренной их культурой представлению о нормальном, правильном, справедливом, должном (выделено мною. – В. С.). И здесь фактически нет исключений» (там же).

Вернёмся, однако, «в степь».

Трудносовместимый со стабильным существованием, бесформенный «характер степи» завсегда нуждался в связях, способных сыграть роль обруча, худо-бедно, но скрепляющего племена в некие общности. За отсутствием внутренней структуры в качестве компенсатора эту задачу призваны были выполнять кланы на основе беспощадности их лидеров. Формы беспрекословного подчинения, более-менее упорядочивая племенные образования, избавляли их от отживших родовых отношений. Но, выполняя охранную функцию, они тормозили эволюционные процессы, скрыто проходящие в любом народе, народности или племени. Потому при существовании режима безграничной тиранической власти и личные, и общественные свободы не имели своего выражения, как, собственно, и права на существование.