Великая Эвольвента

Заметим, что в прокрустово ложе смешения продвинутых культур с менее развитыми, в результате чего «первые», приобретая свойства «вторых», замедляют своё развитие, а последние ускоряют свой эволюционный виток, не всегда укладывается вторая её часть. Этим она и «тянет» за собой «первых», так как то, что не формирует бытийное и социальное развитие, в эволюционной игре приобретает функции не столько замедления, сколько деструктивности этносоциального и политического существования. Поскольку непрерывность эволюции находит себя в исторически обусловленном эвольвентном «движении». Иными словами, «нутряное» развитие этносов, не имея ни прямого отношения к внешнему прогрессу (с чем согласовывается приведённое замечание Вундта), ни тяги к нему, всё же способно поставить себе на службу цивильные проявления последнего. Если, конечно, в процессе усвоения новых (унавоженных удобствами и достижениями ума и расчёта) культурных ареалов и псевдодуховных пространств не станет их жертвой… В аспекте рассматриваемых проблем не менее опасным можно считать упорство в неприятии того, что фактом своего существования является объективированной частью «нового» эволюционного витка (или исторического опыта) народа. То есть необходимо видеть связь и разницу между личным национальным самоощущением (с вытекающим отсюда коллективным самоопределением) и самопознанием народа. «Между индивидуальным и национальным самопознанием существует теснейшая внутренняя связь и постоянное взаимодействие, – пишет Н. Трубецкой. – Чем больше в данном народе существует людей, «познавших самих себя» и «ставших самими собой», тем успешней идёт в нём работа по национальному самопознанию и по созданию самобытной национальной культуры, которая в свою очередь является залогом успешности и интенсивности самопознания индивидуума»[93]. Осмелюсь добавить, что самопознание это проявляется не только в формировании внутри этноса и кристаллизации национально-сущностных свойств, но и в политическом отстаивании их. Когда этого не происходит, когда познание национальной сущности отодвигается носящим атавистический или паразитный характер оправданием и, того хуже, любованием своими или приобретёнными несовершенствами, то уместно говорить не о свободе выбора, а о несвободе заимствования, что есть отсутствие свободы в принципе.

К исторически, духовно и культурно деструктивному упорству следует отнести издержки ложного национального самосознавания, которые часто выстраивают барьер (определяя и потолок), мешающий проникновению в народное тело новых качеств. Потенциально весьма полезные, но ввиду национальной слепоты задавленные, эти свойства не развиваются даже при тесном взаимодействии с близкими этносами. Речь идёт не о глухих (таёжных, степных и пр.) геокультурных пространствах, а о зонах регионально и климатически несравненно более удобных для выживания, культурного развития и экономического процветания. Мы говорим о славянах Центральной Европы. Это прежде всего – чехи, словенцы, лужичане, а также поляки, кошубы и хорваты. Приняв христианство из рук германских епископов, первые, скорее, являются, по меткому замечанию К. Леонтьева, «немцами, переведёнными на славянский язык». Но, так и не сумев «перейти в немцы», поляки, словаки, кошубы и хорваты тяготели к неславянской Европе, наверно, в силу племенной слабости и исторически сложившихся ножниц – географической и политической зажатости между Западом и Россией. Положение дел усугубляло неослабное давление германо-романского «мира». В издержках духовной и политической подавленности, очевидно, и кроются начала трагедий, будь то массовое истребление хорватами родственных им сербов во II Мировую войну, затянувшаяся непримиримая неприязнь поляков к русским и т. д. Отметим и то, что среди западных славян свою духовную и культурную идентичность в большей мере сохранили те этносы, которые приняли и отстояли в истории православие. Поцеловавшие же папскую туфлю – то ли по инерции, то ли по привычке распространили податливое «целование» в виде политической и военной зависимости от западных держав, что особенно заметно в наши дни.