Анна почувствовала, как этим гордым восклицанием Софья воздвигла между собой и ею невидимую, но непреодолимую стену – швырнуть бы ей за эту стену дарёное платье: рязанской великой княгине никогда послов не принимать. «В коровник в нём ходить буду», – решила мстительно. Однако не показала Софье, что уязвлена. Тут же перевела разговор – спросила, теперь уже прямо обращаясь к старику, почему на картинах у всех женщин волосы одинакового цвета, к тому же неестественного, и такие огромные лбы. Старик объяснил, что италийские женщины волосы красят и выбривают их надо лбом, даже брови выщипывают, чтобы не отвлекали внимания ото лба, поскольку лоб у них считается главным признаком красоты.
– У вас же, насколько я помню, – сказал старик, – лоб и волосы прикрываются, и главенствуют в женской красоте глаза и губы.
Старик внимательно посмотрел на Анну. Держался он слишком свободно для слуги. Анна не могла определить его положение при дворе Софьи – советник, наставник, звездочёт или родственник? Софья почему-то не представила старика, но обращалась с ним уважительно и называла его «падре». Анна покраснела под его пристальным взглядом, а он сказал:
– Мне больше нравится русский обычай. У ваших женщин дивные глаза, у всех разные, как драгоценные каменья, так бы и глядел в них, не отрываясь, а у итальянок – один агат…
– Ты прекрасно говоришь по-русски, – заметила Анна, несколько раздосадованная, что старик похвалил глаза русских женщин вообще и ничего не сказал о её. – Извини, не знаю, как тебя величать.
– Зови меня Стефаном Каземировичем, великая княгиня.
«Ого, выходит, он не грек, а скорее литвин или поляк», – подумала Анна.
– Я долго жил в Москве. В отрочестве был пажем великой княгини Софьи Витовтовны…
– Бабушки! Это было так давно?
– Да, я очень немолод, – усмехнулся старик, – наверное, это видно. И всё-таки на старости лет хочу ещё послужить внуку… прекрасной Анастасии,
– Анастасии, почему Анастасии? – переспросила Софья.
– Софьи Витовтовны, то есть, великой княгини Московской, у неё тоже не одно имя.
– Но, падре, – с неудовольствием произнесла по-гречески Софья, – вы не говорили, что были пажем.
– Ох, ваше высочество, – ответил старик по-русски, – я многое делал в жизни и сообщил вам лишь о самых значительных событиях, чтобы не перегружать вашу память маловажными сведениями. Теперь не стану скрывать, что именно моё первое и самое скромное занятие, точнее воспоминание о нём, привело меня в Москву, побудило заниматься с вами русским языком, знакомить с московскими обычаями.
«Значит, не Фрязин Софью обучал, значит, она вступилась за предателя или лгуна по какой-то иной причине и солгала сама. И будет лгать ещё, чтобы отвести кару от старика – Иван не жалует двуликих, и старик едва ли придётся ему по душе».
– Да, да! Падре! – прервал установившуюся и, как показалось Анне, зловещую тишину весёлый голос Софьи. – Каждый имеет право на… Как сказать по-русски?
– На свою тайну, наверное?
– Да-да! – смеясь, Софья погрозила старику пальцем, но сделала это не так, как делают русские.
– А не спокойнее ли будет тебе, Стефан Каземирович, – сказала Анна, – послужить внучке Софьи Витовтовны?
Но старик отклонил её предложение, и Софье попытка Анны переманить его не понравилась. Старик остался, а на прощанье вдруг подарил ей «Женщину в окошке». Анна не хотела принимать подарка от малознакомого, подозрительного, хотя и чем-то нравящегося ей человека, но Софья настояла, говорила, как учёная птица:
– Возьми – она дорогая очень, возьми – она дорогая очень.
Старик застыл в почтительном поклоне. Анна не устояла – приняла подарок, хотя понимала, что придётся в Переяславле прятать картину от посторонних глаз. Спросила перед тем, как откланяться, жива ли женщина, изображённая на картине, и кто она. Старик затруднился ответить: картина была написана в дни его далёкой молодости, женщина на ней – натурщица, то есть бедная горожанка, зарабатывающая себе на жизнь тем, что её образ запечатлевают живописцы.
– А долго ли живут эти девушки? – полюбопытствовала Анна.
– Кому как на роду написано, – ответил с усмешкой старик.