Великая княгиня Рязанская

На другой день Анна уехала, хотя Мария Ярославна делала вид, будто хочет удержать её, посокрушалась, что не успели они поговорить по душам. Но о каких доверительных разговорах могла идти речь, когда обе оказались невнимательны друг к другу. Мария Ярославна так и не заметила беременности дочери, а та равнодушно отнеслась к предстоящим горестным переменам в её жизни. Отчего-то все члены большой и слаженной когда-то семьи проявили поразительное равнодушие друг к другу. Братья не нашли даже времени поговорить с младшей сестрой, Иван перепоручил встречу с ней молодой жене. Только Андрей Меньшой навестил мать, хотя три младших сына её виделись с нею очень редко. И никто не заметил в охватившем всех близких отчуждении неладного. Собрались за общими трапезами, вместе показывались московскому люду на торжественных выходах – этим ограничились в свадебную неделю родственные отношения в московском княжеском доме. «Все чужие, все друг другу чужие, неласковые, недобрые», – не раз в эти дни думала Анна. Она испытала облегчение, когда наконец покинула Кремль.

Москва успела покрыться снегом и стала благообразнее, просторнее. Многочисленный люд, недавно ещё теснившийся на улицах и Красной площади, с морозами покинул их и перебрался на реки. На их прочном и гладком льду обосновались торговые ряды. Самым ходовым товаром стало мясо – как прожить без него суровой московской зимой! Кусочки, кусища, окорока, тушки и туши! Освежёванные, страшные коровы, растопырив ноги, стыли на льду, а неподалёку от них высились горы брошенных навалом баранов и гусей. Тут же в рядах можно было и отведать мяса: оно жарилось на огромных противнях, запекалось на вертелах. Жаркие костры горели прямо на льду, но не растапливали, не портили его – так искусно были сложены поленья.

Базар на Яузе уже ожил после ночи, когда покинувшие с рассветом Кремль рязанцы проезжали мост. За ним начиналась Болвановка, одна из городских окраин, знаменитая тем, что более двух веков на выезде из неё московские великие князья, а с ними их подданные терпели унижение, встречая с почестями ордынских послов. Встреча входила в княжескую обязанность, предписанную ханом. Здесь очередной великий князь, ордынский ставленник, с нижайшим поклоном преподносил послу золотой кубок с кумысом и собственноручно стелил ему под ноги соболей, на которые ступал тот, спешившись. Болвановкой Заяузье звалось со времён хана Батыя. Тогда понаехавшие в Москву ордынцы заселили окраину и наставили в ней своих языческих богов, болванов, сделанных из войлока и шёлка. Побывавшие в Орде москвитяне говорили, что такие же болваны стояли перед входом в ставку хана. Более ста лет прошло с тех пор, как ордынцы поменяли религию, приняли ислам, исчезли из московской ордынской слободы болваны, но она продолжала зваться Болвановкой. К этому времени болванами на Руси стали именовать глупцов и про князя, унижающегося перед послом, говорить: «Во болван!» Болвановкой князья ездить не любили.

Рязанцы хотели поскорее её миновать, и вдруг обоз встал.

«Что стряслось? Столкнулись с кем-нибудь? Под коня кто-то угодил?» – неслось от саней к саням. А к повозке Анны уже спешил старший страж.

– Прости, княгиня-матушка! Девка давешняя настырная поезд остановила. Под ноги переднему коню едва не попала, просит твоей милости. Может, прогнать её, назойливую.

– Нет, веди!

Два рынды приволокли вырывающуюся из их рук Пичугу, дочь Степанову.

– Со вчерашнего дня дожидаюсь тебя тут, княгиня, – сказала она вместо приветствия, едва кивнув. Может, и поклонилась бы, как следует, да рынды мешали.

– Отпустите сказительницу, – сказала им Анна, – и ступайте.

– Измёрзла вся, – продолжала Пичуга, потирая предплечья. – Подвезёшь до дома?

Зуб на зуб не попадал у глупой нахальной девки. Турнуть бы её, но ведь сгинет на холоде.

– Сутки, что ли, ждёшь на морозе?

– Да что ты! Совсем бы окоченела, – отвечала Пичуга, забираясь в повозку. – У бобылки здешней обреталась. – Она недовольно сморщила остренький синий нос. – Спозаранку к заставе выбежала – боялась упустить, а вы припозднились.

Пичуга говорила с такой уверенной напористостью, что Анна, вместо того чтобы рассердиться, почувствовала себя виноватой: бедная девка едва не окоченела, дожидаючись, да ещё ночевала у какой-то нечистоплотной старухи… Сенная девушка, видимо, испытала подобное чувство, потому что протянула сказительнице свою грелку. Та приняла её как бы между прочим, как бы даже не поняв, что с ней делятся теплом, отрывая его у себя, устроилась в ногах Анны и, повертевшись немного, сказала:

– Можно ехать!

– Трогай! – крикнула обескураженная Анна. Обоз двинулся.