Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

Потом я вышла в сад. Весной зелень еще не успела запылиться, под моими ногами скрипел гравий. Я сразу же погрузилась в старую атмосферу; казалось, вот-вот откроется дверь на каменную террасу, и выйдет отец в старом твидовом пальто, он спустится в сад, а за ним – две маленькие девочки.

Гюстав с ключами проводил меня ко входу в дом и отпер дверь. Когда я вошла, Гюстав тактично удалился. Внутри все очень отличалось от того, к чему я привыкла, даже размер комнат – казалось, они стали меньше. Все коллекции отца и все ценные вещи за несколько месяцев до начала войны перевезли в Россию. Его ссылка была отменена в 1913 году. Вернувшись, отец начал строить дом в Царском Селе, в который переехал с семьей весной 1914 года.

Дом в Булони выглядел точно так, как пять лет назад, когда его покинули. Стеклянные витрины опустели, на стенах почти не осталось картин, а мебель накрыли чехлами. Всюду царила мертвая тишина. Из холла я прошла в столовую. Там почти ничего не изменилось, не было лишь двух красивых китайских ваз, стоявших ранее на каминной полке. Комната была маленькой, места в ней хватало только членам семьи. Когда отец и мачеха устраивали большие приемы, стол накрывали в соседней комнате. Но именно здесь мы каждый день собирались на обеды и ужины. Весеннее солнце проникало внутрь через высокие окна. Я смотрела на вытертую желтую шелковую обивку стульев, на полированный круглый стол, и мало-помалу ко мне возвращались знакомые сцены.

Вот место, на котором всегда сидел отец. Он был очень пунктуален, и, если мы не заходили за ним в кабинет ровно в половине первого, с последним ударом часов, он шел в столовую и один садился за стол. Перед обедом обычно гуляли в Булонском лесу, а потом я заходила к себе в комнату, чтобы умыться. Когда я присоединялась к отцу в столовой, он проявлял легкое раздражение, потому что не любил, когда перестоится суфле из пармезана. Рядом с отцом стоял пустой стул его жены, он всегда пустовал до середины трапезы. Мачеха никогда не успевала вовремя, и он махнул на нее рукой как на безнадежный случай. Она либо одевалась наверху, у себя в спальне, либо делала покупки в городе. После поездки за покупками она возвращалась, нагруженная аккуратно перевязанными пакетами и картонными коробками, которые сваливала на кресло у окна. Меня неизменно дразнили из-за моего любопытства – мне всегда не терпелось узнать, что в пакетах. Потом мачеха съедала несколько ломтиков холодного окорока и салат. Боясь набрать вес, она всегда мало ела за столом, но перекусывала между трапезами. Обед продолжался. Девочки, сидевшие по обе стороны от своей гувернантки, старались вести себя очень хорошо. Володя, мой сводный брат, производил много шума и задавал бесчисленные вопросы; любая попытка разговора в его присутствии была обречена на провал, уговорить его помолчать было бесполезно.

За ужином собиралось еще меньше народу, так как дети ужинали до нас. Отец любил, чтобы к ужину мы переодевались в вечерние платья. После ужина он читал нам с мачехой вслух.

Из столовой я перешла в малую библиотеку, где мы, бывало, сидели за маленьким столом и вышивали, пока отец читал.

Но больше всего воспоминаний о нем вызвал его кабинет рядом с библиотекой; там я представляла себе отца гораздо отчетливее, чем в других помещениях дома. Кабинет был узким, с тремя большими окнами по одной стене. У первого окна боком стоял его письменный стол, у второго – его любимое кресло и маленький кожаный диван. Кресло не накрыли чехлом. На спинке, в том месте, куда отец клал голову, осталась вмятина. Я живо представила, как он держит книгу своими красивыми тонкими и длинными пальцами и смотрит поверх своих очков в темной оправе, отвечая на какой-либо вопрос. Здесь мы, когда бывали одни, обычно пили чай. Если после обеда я уезжала в город, вернуться мне надлежало к половине пятого; кроме того, по пути домой я должна была заехать в «нашу» кондитерскую, где мне вручали пакет, завернутый в вощеную бумагу, с любимыми сэндвичами и булочками, заказанными утром.

Усевшись на кожаный диван, я все глубже и глубже погружалась в прошлое. Я вспоминала брата тонким семнадцатилетним юношей; он очень гордился новым смокингом, который ему сшили перед его самой первой «взрослой» поездкой в Париж; я видела отца, который перед зеркалом учит его повязывать галстук. Помню, как веселился отец, узнав о бурном начале парижской жизни Дмитрия. Брат очень радовался, что его считают взрослым, однако сохранил пристрастие к детским шуткам. Как-то, спрятавшись за кустами в саду, он с ног до головы окатил меня водой из шланга, когда я собиралась поехать в Париж.

Как-то вечером, после моего последнего отъезда из Швеции, именно в этой комнате как-то вечером я едва не упала в обморок, услышав, что в Париже объявился доктор М., шведский придворный врач, от чьего назойливого влияния я во многом и бежала. Слухи не подтвердились, но несколько дней я жила в крайне тревожном ожидании.