Великая княжна в изгнании. Рассказ о пережитом кузины Николая II

Ординарец брата, который находился в его доме какое-то время до начала войны и стал его камердинером, вдруг решил, что именно он будет управлять слугами, причем управлять в соответствии с собственными представлениями. Пока мы жили в Кенсингтоне, он считал наш дом дворцом, а себя – мажордомом. Все должно было делаться в соответствии с освященными временем старинными традициями; он не одобрял нашей, как он считал, неуместной простоты. Он не мог понять, что традиции стали роскошью, которая значительно превосходила наши теперешние возможности. И все же он по-своему был предан Дмитрию и мне, хотя его преданность была примитивной и ревнивой. Путятина он терпеть не мог и, несмотря на многочисленные суровые выговоры брата, никогда не скрывал своего отношения; он не мог простить Путятину мезальянса, каким он считал наш брак.

Какое-то время я храбро, хотя и неуклюже, противилась его попыткам управлять домом, а потом сдалась; даже если результаты его правления становились для нас дорогостоящими, мне жилось проще. Я лишь начинала осваиваться в роли экономки, и, поскольку с тех пор у меня всегда был отдельный дом, пусть и маленький, мне неизменно приходилось вести хозяйство. Все повторялось. Должна признаться: хотя за долгие годы я многому научилась, не думаю, что когда-нибудь научусь быть экономкой.

Справившись с домашними хлопотами, я могла заняться другими делами. Вначале их оказалось на удивление мало. С 1914 года я жила в атмосфере, совершенно противоположной праздности. Во время войны я тяжело работала, учась в подлинном смысле слова и многое узнавая о жизни. В годы революции наша жизнь свелась к борьбе за существование. Все это требовало крайнего напряжения сил. На целых пять лет пришлось забыть о всякой утонченности; я не слышала музыки, не видела ни одной картины, не была в картинной галерее или в театре, не следила за современной литературой. Простота моего существования была почти аскетической. Я совершенно охладела ко всему мирскому; условия и обстоятельства, к которым я вынуждена была применяться, я находила мелочными и суетными. Я не видела больше смысла в бурной деятельности; я разучилась строить планы; мой горизонт сузился настолько, что угрожал меня задушить. Слишком я была подавлена горем, слишком измучена, чтобы попытаться преодолеть новые барьеры, которые вновь воздвигались вокруг меня. Поскольку я не могла поступить иначе, я принимала их, вернее, старалась принять. Кроме того, мне казалось, что от принятия этих ограничений во многом зависит мое семейное счастье, а мне хотелось радоваться хоть чему-то, хотя бы мелочам.

Но как я могла распорядиться своим свободным временем? Изучать живопись, возобновить рисование? Нет, эти увлечения остались в другом периоде моей жизни, в периоде, который умер. Едва ли мне хватило бы смелости его оживить. Как это случается часто, в силу своего положения я очень скоро нашла себе занятие, пусть и не совсем интеллектуальное, но на время удовлетворившее мою жажду деятельности.

Хотя тогда я по-прежнему считала наше изгнание временным, тем не менее меня беспокоило наше будущее и отсутствие средств существования; меня тревожило, что никто из нас не работал. В простоте своей я воображала, что исправить положение достаточно легко; я пойду работать сама. Что касается Дмитрия и моего мужа, которые получили военную подготовку и служили в армии, для них было очень мало возможностей найти такой род занятий, который поддержал бы нас в настоящем и впоследствии позволил бы нам жить с комфортом. Для женщины все несколько проще, она может работать руками.