Великая любовь Оленьки Дьяковой

Само слово «разврат», сладкое, как бухарская халва, ассоциировалось прежде всего с Ниной Кох, красавицей из выпускного класса гимназии. Её историю девочки долго передавали друг другу шёпотом, осторожно перекатывали под языком, с остротой и некоторой завистью в голосе, а сами подробности, дофантазированные и обрастающие каждый раз новыми, иногда нелепыми деталями, были самой обожаемой темой девичьих обсуждений. Прошлым летом Нина Кох, дочь уважаемого чиновника военного ведомства, прилежная гимназистка, умница, гордость гимназии, сбежала с актёром Малого театра Милосердовым. И хоть потом беглянку скоренько вернули, скандала избежать не удалось. Оленька помнила Нину ещё до её отчисления – та ходила всегда молчаливая, гордая, осанистая, окружённая подругами, как свитой. Королева! И тот позор, которым, по словам классной дамы, она себя заклеймила, невыразимо шёл ей, как может идти новое пальто с пелериной или нарядная беличья муфточка. Ах, как хотелось Оленьке хоть капельку быть причастной к той огромной, волшебной Ниночкиной тайне!

– …Впадала, девочки! – полушёпотом сказала Оленька. – Впадала в разврат!

Подруги уважительно охнули, завистливо глядя на Оленьку. Такт и воспитание не позволяли спросить что-то ещё, и только Вера Шмидт придвинула к ней длинный нос и, сглотнув, нетерпеливо поинтересовалась:

– Ну и как там?

– Где? – не поняла Оленька.

– В разврате.

Оленька выдержала мхатовскую паузу и, чуть прикрыв глаза, выдохнула:

– Мани-фик!

Кто-то ойкнул, тихонечко, как хлебной крошкой подавился. Девочки с восхищением переглянулись, их круглые шляпки ещё больше сузили кольцо вокруг рассказчицы.

«Сейчас придут в себя и подробности начнут выспрашивать, – подумала Оленька. – А я скажу, что тайна».

Никаких подробностей она и не знала, разве что из Нининой истории, но заимствовать – боялась: разоблачат. Да и хотелось своих, именно своих подробностей.

– А ты сопротивлялась? – приставала настырная Шмидт.

– Конечно! – гордо дёрнула головой Оленька. – При разврате сопротивляться надо! – Подумала и весомо добавила: – Иначе моветон.

Она вспомнила картину Пуссена «Похищение сабинянок» из альбома отца: полуголые пышнотелые сабинянки простирают руки к небу, а красивые мускулистые мужчины несут их куда-то. Куда? В разврат, конечно.

И, без сомнения, сабинянки сопротивляются не особо сильно, а так, для соблюдения политеса.

– Он же выкрал меня! Я не рассказывала? – вдохновенная волна вновь захватила Оленьку, и потекла неспешно сказочная история, героиней которой была она сама.

В этой истории соткались снежно-голубая зима, и медвежья полость саней, и кучер в цилиндре, и дуга в алых ленточках, и звон круглых бубенцов, и поцелуи, застывающие на воздухе узорчатыми льдинками. И она сама – лёгкая, раскрасневшаяся на морозе, в шубке из чёрных соболей (непременно чёрных – его, его подарок; потом цыгане украли). А Петенька – в мундире Николаевского училища гвардейских юнкеров; до чего хорош! И церковка, где венчаться надумали, – ну прямо с открыточки: маковка золотая, двери и оконца расписные, настежь, настежь! …К самому действию и нагнал их папенька, вернул беглянку силой в дом, а по Петенькину душу разговор имел с попечителем; тот не верил сперва, ведь Петенька должен был училище с «золотым шрифтом» кончить, но ведь, девочки мои, любовь, любовь, да.

– Помните, отсутствовала я на занятиях зимой, три с лишком недели? – Как бы в доказательство своего побега, срываясь с тихого шёпота на громкий, говорила Оленька. – Так это под домашним арестом была. Папенька не изволили выпускать никуда, Дуню, служанку, приставили.

Оленька многозначительно обвела подружек переливчатым взглядом. Она действительно не ходила в гимназию почти весь февраль из-за жестокой ангины, а когда появилась на занятиях – была бледной, слабой, большей частью молчала, потому как доктор советовал беречь связки «пуще зеницы».

– Врала я вам, что болела, – продолжала Оленька. – А и болела ведь – душою, сердеченьком, и мерехлюндия у меня была тяжёлая, так что порошки специальные пила. Дабы не умереть от горя.

– А что с Петенькой твоим стало? – подала голос Маша Слуцкая.

– Сослали его, – вздохнула Оленька, пытаясь на ходу додумать финал.

– Куда?

– Куда-куда! На Кавказ, конечно!

Кавказ был единственным местом в понимании Оленьки, достойным для ссылки её героя. Чтобы как у Лермонтова было. Чтобы серьёзно и трагично.

– Так я не уразумела, – снова вклинилась в разыгрываемую драму Вера Шмидт. – А разврат-то когда был, если вы до церкви не успели доехать?

– Ну что ты за зануда такая! – вспылила Оленька. – В саночках и был!

Девочки разом охнули – но Оленька приложила пальчик к губам: никаких подробностей!

В воздухе вдруг стало электрически-напряжённо, будто на сеансе опытов по физике, и, качнувшись, над Оленькой нависла тень от шляпы классной англичанки, миссис Доррет.

– Что за собрание? Вас не ждут дома? – её английский вне стен гимназии всегда почему-то звучал ещё гнусавее, чем в классе.

Девочки разом сделали мелкий книксен и, заговорщицки посмотрев на Оленьку, мигом рассыпались-растеклись в разных направлениях.