Великая любовь Оленьки Дьяковой

Однажды, в середине апреля, в Чистый четверг, бродя в отдалённом уголке кладбища, Оленька увидела «свежий» памятник. Плачущий ангел с полуопущенными крылами обнимал каменный крест. Живые белые цветы на чёрной мраморной плите, кудрявая ветка ивы, склонившаяся к могиле и плачущая, казалось, в унисон с ангелом, тонкая вязь оградки, – вся эта картина заставила Оленьку едва ли не задохнуться от нахлынувшего нового чувства, самой же выпестованного. Надпись на полированной табличке гласила:

Дорогому сыну от безутешных родителей.

Скорбим. Помним.

Пётр Воскобойников

06/1893 – 10/1912

Оленька несколько раз перечитала надпись.

…Пётр Воскобойников умер в октябре прошлого года, и было ему от роду девятнадцать лет…

Истории невесомой позёмкой сами собой закружились в Оленькиной голове. Кем он был? Как он жил? Как получилось, что небеса позволили умереть такому молодому человеку?

О том, как он выглядел при жизни, Оленька думала ровно минуту. Сомнений не было: Пётр Воскобойников, а как иначе, был стройным красавцем с бледной кожей, большими глазами цвета серого гранита, тёмными, почти чёрными волосами, длинными пальцами и тонкой поэтической душой. Иллюстрации к «Юному Вертеру» вполне могли копировать с него.

Происходил Пётр (к третьей минуте дум о нём – уже Петенька) непременно из хорошей приличной семьи, из древнего, но обедневшего дворянского рода… Нет, пожалуй, слегка обедневшего, но род этот корнями тянется… Оленька напряжённо вспоминала уроки родной истории… К Рюрикам… Ах, нет, те кровопийцы были… Пусть к какому-нибудь другому загадочному имени. К черногорским князьям… Да-да! Именно к черногорским!

Она и сама не заметила, как всё лицо её стало мокрым от слёз. Такой прекрасный Петенька, будущий… ах, конечно же, блестящий офицер… такой юный, не вкусивший… ах, ничего ещё не успевший вкусить!..

* * *

Той ночью Оленьке не спалось. Снился Петенька, и как они гуляют вдвоём по аллеям Смоленского кладбища, и птицы поют тоненько, и сирень с черёмухой в цвету. А то, что могилки вокруг, – так совсем не мешает, а наоборот, такой чудесный фон создают: на фоне этом Петенькины стихи, что он Оленьке вслух читает, звучат сильнее, трагичнее, значимей…

Наутро, отстояв с родителями службу в храме и тайком справив о Петеньке молитву, Оленька побежала на кладбище. Гулять – «полуденно прогуливаться», как говорила нянюшка, – ей разрешалось без провожатых уже год: папенька – современных нравов, да и XX век на дворе. С центральной кладбищенской аллеи она сразу свернула в нужную боковую, и уже не шла – бежала по ней, на ходу разрывая ногтями узелок от шляпной ленты, ставший вдруг тугим под подбородком; долетев до ангела с крестом, бросилась на каменную плиту и зарыдала в голос.

– Петенька, как же так! Как же так! Как же так!

Весенние пичуги вторили ей где-то в ветках тополей: «Цьют, цьют… Как же так!». Точно забивали серебряные гвоздики в её собственный воображаемый крест.

И все последующие дни посетители Смоленского кладбища наблюдали душераздирающую картину: по аллее спешит к отдалённой могилке юная дева в чёрной шали, хрупкая и невесомая, и сердца их плакали при виде её.

* * *

Оленькина жизнь приобрела с появлением незнакомого усопшего Петеньки Воскобойникова новый смысл. Теперь ежедневно после гимназических занятий она наскоро обедала дома, надевала для усмирения бдительного глаза домочадцев привычную пюсовую юбку, коричневый бархатный жакет с жёстким воротником, шляпку с поднятыми полями, а в любимую гобеленовую сумочку клала свёрнутую тонкую чёрную шаль. Минут двадцать она шла по Васильевскому острову, где жили Дьяковы, приветливо здороваясь со знакомыми и улыбаясь, а как сворачивала с Семнадцатой линии на набережную Смоленки, навстречу бело-жёлтым воротам Смоленского кладбища, – так в секунду мрачнела, бледнела, накидывала на плечи шаль и, не сдерживая катившихся по щекам слёз, спешила к знакомому кресту с крылатым ангелом. Там уже падала ниц, как профессиональная плакальщица, и рыдала в усладу, пока запас слёз не кончался. К неизменному «Как же так!» теперь прибавилось «Как же я без тебя?». И Оленька была в своём горе так искренна, так трогательно правдоподобна, что два служителя кладбища, наблюдавшие ежедневно сцены её вселенской скорби, порой не выдерживали, подходили и участливо предлагали позвать к барышне жившего неподалёку доктора или проводить бедняжку до извозчика. Оленька мотала головой, глотая слёзы, потом враз переставала стенать, подымалась и, заправив под шляпку выбившиеся пряди светлых волос, шла с кладбища прочь: спина прямая, осанка гордая, ах, ах, видела бы классная дама!