Великая любовь Оленьки Дьяковой

Петенька к этому моменту занимал Оленькину голову уже целиком. С самого начала урока Оленька обдумывала детали их с Петенькой похода на модного комика Константина Варламова, «дядю Костю», как все его звали. Летний театр, белые колонны эстрады, чудный Павловский парк! Ах, Петенька, до чего же ты хорош в мундире – красные лацканы, пуговицы блестят, кивер с николаевской гвардейской звездой! А она сама – в белом платье с воротничком-матроской, развевающимся парусом за спиной, – это же белый флаг, Петенька, я капитулирую, капитулирую! И поцелуй – в сотый раз «первый», который виделся ежедневно с новых ракурсов, – сладок, томителен, чуден. Жаль, девочкам не рассказать!

Оленька обмакнула перо в пузатую чернильницу.

«Шлёт письма часто, через доверенных лиц, – мелко написала она на записке. – Любит, страдает».

Записочка прошла несколько пар девичьих рук и легла в ладонь Маши. Пальчики вспорхнули, задвигались, разворачивая рулончик, затем, как по клавишам, быстро пробежали по строчкам. Маша чуть заметно кивнула Оленьке: мол, понимаю. Вера Шмидт, сидевшая рядом, тоже прочитала послание и заговорщицки прикрыла веки. Оленька в ответ сделала суровое личико и приложила палец к губам: тс-с-с, тайна.

– Что происходит в классе? Мисс Дьякова, о чём мы сейчас говорили?

Оленька вздрогнула. Прямо перед её глазами на сдавленном корсетом комодном бюсте миссис Доррет качался лорнет на длинной цепочке. Лицо же англичанки снизу показалось ещё огромнее, чем обычно.

– Прошу простить, мэдам, я… я… – пробормотала она, поспешно вставая и подыскивая точные английские слова. – Мы говорили о Марии Стюарт…

Миссис Доррет поднесла лорнет к носу, проткнула Оленьку насквозь льдистым взглядом и, тяжело вздохнув, будто и ей самой тоже смертельно скучно в классе, продолжила урок.

* * *

Любовь изменила Оленьку. Она стала скучна в беседах с домашними, постоянно стремилась к уединению, отказывалась от воскресных прогулок в привычной компании, состоящей из дочек папенькиных компаньонов, и непременно делала обезьянью гримаску, когда ей сообщали, что к обеду прибудет господин Н. с сыновьями Константином и Владимиром или господин М. с племянником Саввой. В столовую она всё же спускалась, была любезна с господами Н. и М., но подчёркнуто холодна и неразговорчива с их отпрысками, своими ровесниками.

«Тебе не идёт жеманство, Ольга», – каждый раз говорила ей матушка, но Оленька лишь пожимала плечами и норовила ухватиться за первый удобный повод, чтобы откланяться и уйти к себе.

Вторники и четверги были для неё по-прежнему отдушиной. Она шла на Смоленское кладбище, как на свидание, но уже не рыдала, распластавшись на могильной плите, а присаживалась на скамеечку рядом и, поохав, как старушка, говорила с Петенькой, как с живым.

– Вот, голубочек ты мой, а на «Юдифь» с Шаляпиным ты должен непременно сводить меня после Троицы. И ещё я хочу на «Девушку с мышкой». А если тебе захочется, то можем в Ботанический сад. Говорили, там цветочек водяной прижился, Виктория Регия называется, невероятной красоты, вот-вот зацвесть должен. А не хочешь в сад, мы в Гатчину поедем, ты меня на лодочке покатаешь. У тебя есть деньги на таксомотор? Если нет, ты не смущайся, скажи. Я не позволю, чтобы ты из-за меня в стеснениях был. Ах, право, твой подарок давешний так мне мил, так мне мил! Это же настоящее французское кружево, ах, ты понимаешь толк в изящных вещицах! А позапрошлый твой подарок, китайскую фарфоровую собачку, я поставила на столик в спальне – и смотрю на моську каждый раз, как засыпаю и просыпаюсь. А вот тебе ещё сон свой расскажу…

Монолог её длился обычно минут десять. После она вставала, кланялась зачем-то Петеньке и с чувством выполненного долга уходила прочь.

* * *

Шла вторая неделя июня, и так случилось, что четверг был занят именинами папеньки – и визит к Петеньке пришлось отменить. Но, верная своей выпестованной привычке, на следующий день, в пятницу, Оленька пришла на кладбище.

Но лишь она ступила на аллею, как предчувствие чего-то непонятного, но словно бы неприятного, оскоминой осело в горле. И ведь не ошиблась: едва свернула на знакомую дорожку, как приметила тонкую фигурку в чёрном платье с траурной накидкой на плечах. Оленьку возмутило само присутствие чужой барышни на могиле её Петеньки, но пуще всего ранило то, что незнакомая девушка лежала на Петенькиной могиле, как умирающий лебедь у Сен-Санса – руки вперёд, голова где-то под мышкой, острые плечи подняты, – и сотрясалась в рыданиях. Точь-в-точь как ещё недавно сама Оленька.

Кто она? Может быть, сестра? Но эпитафия гласила: «От безутешных родителей». Никакого упоминания сестры! Спрятавшись за тополем у одной из соседних могил, Оленька осторожно наблюдала за ней. Девушка иногда прерывала плач, подносила изящную руку с кружевным платком к выгравированному на камне имени, гладила рельефные буквы и снова, как если бы кто-то заново завёл в ней механизм, начинала реветь, выдавая богатую звуковую палитру: от высокого поскуливания до низкого подвывания.