Великая любовь Оленьки Дьяковой

– Вас, мисс Дьякова, тоже касается.

Оленька, раздосадованная прерванным спектаклем, пропела «Йес-мэ-дэм» – и, выпрямив по-балетному спину, зашагала прочь со двора.

* * *

В свои шестнадцать Оленька Дьякова была миловидной, хрупкой, с нежным природным румянцем, растушёванным полумесяцем от крыльев носа до мочек аккуратных фарфоровых ушей, и пшёнкой веснушек на пухлых щеках.

Гимназию она не любила, да и за что её любить – вставать надо рано, не дай бог опоздаешь на «Закон Божий», уроки опять же учить, одна латынь чего стоит и английский этот… Ладно бы французский, француженка хотя бы не такая вредная, как эта миссис Доррет, но английский-то зачем в жизни нужен? В замужестве вот – совсем не пригодится!

Только лишь шаловливая мысль касалась замужества, как Оленька сразу чувствовала, что начинают гореть уши, да так сильно, хоть студёное прикладывай. И все прочие мысли, разогнавшиеся было бодрым галопом в её голове, разом останавливались, подобно упряжной тройке, повинующейся руке умелого возницы: тпру-у-у! – и пыль из-под копыт! – и где они, мысли-то? Нет их, как ни зови. Одно замужество и разливалось по всем закоулкам-трещинкам, заполняло голову, выдавливало всё лишнее, чтобы думалось бедняжке только о нём одном.

Но хотелось неизменно большего, нежели то, что она видела у знакомых супружеских пар. Никакой романтики, один мышастый быт. Взять хотя бы старшую сестрицу с муженьком. Ведь муженёк-то, Игнатушка, когда женихался – ходил гоголем, раскрасавец писаный, в театры и концерты сестрицу водил: сам в чёрном, без единой пылинки, смокинге, в сиянии белого крахмального пластрона, столичный денди! И сестра Катя – в зелёном платье, с фамильной брошкой у горла, во французской маленькой шляпке с лентой… Королевишна, как нянюшка выразилась, и точно – иное слово Оленьке на ум и не приходило. А как романсы пели на два голоса за ужином, слушаешь – заслушаешься, любуешься – не налюбуешься! И по саду гуляли, ручка об ручку, – ну, пастораль, да и только!

И что с ними стало теперь, спустя всего три года после свадьбы? Игнатушка отрастил брюшко и бакенбарды, уже давно вышедшие из моды, театры-концерты позабросил, завёл живорыбное хозяйство у Тучковой набережной и – матушка сказывала – пропадает до ночи в своей конторке, точно мелкий купчик. А Катя целыми днями бродит сонной мухой по дому, потягивает чаёк с пряниками по десять раз за вечерок да сплетничает обо всём и обо всех с первым же подвернувшимся гостем-слушателем. Тоска!

И если бы только с сестрицей так – но со всеми же знакомыми, кого ни возьми! И Оленька вот тоже полюбит какого-нибудь, к примеру, красавца-гвардейца, – а после свадьбы тот выйдет в отставку, превратится в грузного дяденьку с лицом цвета вестфальской ветчины, повадится непременно ходить по дому в халате и с сеточкой на волосах, а ночью спать, не шевелясь, со специальными зажимами на усах – «для придания оным должного угла загиба», как пишут в газетной рекламе, – что может быть гаже! Да и сама она, хрупкий папенькин цветок, поскучнеет, приспустит на щёку острую «испанскую» спираль волос, начнёт пудрить увядающую кожу японской цинковой пудрой, обсуждать наряды соседок и критиковать молодых девиц – ой, ужас, ужас! – лучше и думать об этом не начинать! Ежели всё так заканчивается, не надобно никакого замужества!

Каждый раз, доходя в мыслях до места «тихого обывательского счастья», Оленька грустнела и запрещала себе думать о мужчинах вообще. Но лишь стоило ей выйти на улицу и увидеть кого-нибудь – хоть военного, хоть студента, – как сердечко начинало биться чаще, щёки – пылать, а глаза опускались сами собой вниз, на носки туфелек.

Именно поэтому Оленька и полюбила гулять по дорожкам Смоленского кладбища, где в тени высоких тополей можно было, не встретив никого, спокойно подумать о сокровенном, без суеты и необходимости «держать лицо», присесть на аккуратную скамью, открыть томик стихов Надсона или Брюсова и всласть помечтать о невозможном – о своём Лоэнгрине, Тристане или Сиде, о рыцарях ушедших эпох и о великой, чистой и страстной любви.

* * *

На кладбище было совсем не страшно, нет; напротив, близость холодных могильных плит, глянец полированного мрамора и запредельная тишина приносили Оленьке какое-то высокое успокоение. Хотелось прикоснуться рукой к любому из крестов, минутку подумать о чём-нибудь возвышенном – о духе бренности всего сущего, к примеру, – и на душе становилось удивительно хорошо. Оленька даже всплакнула над чьим-то памятником – чьим, не запомнила, – уж больно настроение тогда способствовало слезам и размышлениям о неминуемой смерти.