Великая любовь Оленьки Дьяковой

Оделась скромно, но подчёркнуто элегантно: в белую блузу, длинную светло-серую юбку с медной пряжкой на широком бархатном поясе, у матушки взяла без спросу шляпку с голубым пером сизоворонки. Взглянула в зеркало – и осталась довольна: лицо благородно-бледное, как после чахотки, под глазами – голубоватые разводы от бессонной ночи, нежные губы цвета пепельной розы. Девушка декаданса!

* * *

Оленька увидела соперницу сразу. Та шла по Большому проспекту мимо рынка – не шла: плыла, конечно же, как тогда, на кладбище, – плыла в прежнем своём чёрном одеянии через ярмарочную суету и сутолоку… И была прекрасна. Так прекрасна, как врубелевская «Царевна-лебедь» с недавней выставки! Но лебедь – чёрная.

Оленька, прятавшаяся до той минуты за пирамидками марципана в витрине кондитерской лавки, выпорхнула из дверей и устремилась ей навстречу. Всё тщательно отрепетированное дома перед зеркалом – и царственная походка, и величественная грация движений, и благородная полуулыбка, и естественная, нежеманная невинность во взмахе ресниц, – всё испарилось в тот самый миг, как только барышня Пелех появилась на площади.

– Анастасия? – с трудом сдерживая волнение, выдохнула Оленька.

– Настя. Зовите меня просто Настя. Здравствуйте!

Голос её был лёгкий, перламутровый, будто перебирались крохотные сувенирные колокольчики. Оленька картонно улыбнулась.

Они зашли в кафе при мармеладной лавке и заказали по чашке шоколаду. Посетителей было мало, несмотря на пятничную базарную суету возле Андреевского рынка. Беседа поначалу не выстраивалась: девушки минут пять говорили о ерунде «приличия ради», помянули душное петербургское лето, да стрекозий мор в парках и на ближних дачах, да кто в какой гимназии учится, да сколько классов осталось. Когда вертлявый официант с завитым чубом поставил на столик поднос с белым кувшинчиком и разлил дымящийся шоколад по маленьким пузатым чашкам, Оленька решилась:

– Настя, я хотела спросить вас…

Но в этот момент, к её немалому изумлению, Настя уткнулась лицом в ладони, обтянутые тонкими нитяными перчатками, и зарыдала.

– Я должна повиниться перед вами, – её плечи вздрогнули, из-под шляпки пружиной выскочила каштановая прядь.

– Повиниться? – Оленька выронила ложечку, и та с задорным звяком упала на пол. – За что же?

– За Петю…

Подскочил услужливый официант, поднял ложечку, положил перед блюдцем Оленьки чистую.

– Я украла вашего Петю. Чуть-чуть украла. Но вы не волнуйтесь, Оля, – я уже сама себя наказала с лихвой.

Настя подняла от ладоней заплаканное лицо и взглянула на Оленьку полными жгучего страдания глазами.

– Моя история принесла мне столько горя! Но и счастья тоже…

* * *

История же была такова. Навещая могилу бабушки на кладбище, Настя Пелех увидела новый памятник на соседней аллее. Подошла ближе, вчиталась в надпись на камне. И так жаль ей стало незнакомого Петра Воскобойникова, ушедшего молодым, в девятнадцать-то лет, что стала она приходить к нему – не часто, когда выдавалось времечко, – грустить и размышлять о бренности жизни. Так ходила Настя, ходила, – и не заметила, как влюбилась в того, кого и не знала вовсе. Но пусть Ольга не тревожится: не было у неё даже в мыслях ничего «такого», и греха Петиного в том тоже нет. А любить чистою душою – так ведь Бог этого не запрещает…

Оленька сидела каменная, не зная, как реагировать на Настин рассказ. Ожидались любые повороты встречи – но к такому она не была готова.

– Вы не сердитесь на меня? – Настя схватила Оленькину руку и прижала к груди.

Оленька глотнула остывший шоколад.

– А когда вы впервые… пришли на кладбище?

– После Пасхи, – ткнулась носом в кружевной платочек Настя.

Оленька с удовольствием отметила, что история её собственной любви к Петеньке как минимум с неделю старше.

– Вы не расскажете мне о нём? – жарко попросила Настя, не отпуская Оленькину руку.

В плетёной ивовой клетке, висевшей под потолком кофейни, заверещал лимонный кенарь, и сразу же откликнулся второй, такой же, в маленькой клетке на подоконнике. Высокие птичьи звуки стекали в фарфоровые молочники и кофейники, оседали на донышках чашек, в конфетной вазе, отскакивали от клавиш громоздкого кассового аппарата у стойки. И так защемило на душе, что Оленька даже руки прижала к лифу платья – а ну выскочит, чего доброго, душа-негодница наружу! Ещё был шанс прервать затянувшуюся паузу честным признанием, но… Но… Оленька отвела глаза.

– Он был лучшим на свете, – сами вымолвили её губы. – Другого такого нет, хоть с фонарём по миру ходи. Добрый нравом и красавец, каких мало в Петербурге. Прохожие замирали, когда Петенька на коне проезжал. Мундир на нём всегда ладен, сапоги лаковые… С него Репин портрет хотел писать. Не успел, да… И смелый был он, Петенька. Сам Великий князь его на учениях отметил…

– Так Пётр военным был? – перебила вдруг Настя. – Я представляла его артистом…

Оленька недобро зыркнула на собеседницу – и подхватила: