Великая любовь Оленьки Дьяковой

Чинно пили чай с ватрушками. Мария Васильевна всё хвалила сына, говорила, что мог бы поступить на биологический факультет Университета, да на «казённый кошт», кабы не тяжёлая сахарная болезнь, вылечить которую не удалось, хоть мальчика и наблюдал лучший столичный доктор с тяжёлой еврейской фамилией, светило в области диабета. Оленьке были предъявлены поочерёдно Петенькины детские каракульки, гимназические наброски – в основном, насекомых, и целый арсенал коробочек с жуками, отчего её пару раз даже замутило. Она сидела потухшая, уставившись в незамысловатый рисунок на скатерти под самоваром, и отчего-то совсем не удивилась, когда с фотографии, любовно сунутой ей под нос, на неё испуганным тюленем взглянул юноша с одутловатым лицом и маленькими болезненными глазками под нелепыми и круглыми, как полумесяц, мохнатыми бровками.

– Такой красивый мальчик! – лепетала Марья Васильевна, подливая Оленьке чаю. – Удачная карточка: не видно оспинок, заретушированы.

Оленька улыбалась, соглашаясь со всем, что говорили Воскобойниковы. Да, чудесный мальчик. Да, умный. Да, такого нынче не встретишь. И да, если б не его репетиторство, выгнали бы Оленьку из гимназии.

– Вы, милая, позвольте спросить… – смущаясь, прошептала Мария Васильевна, когда Илья Андреич вышел ненадолго из комнаты, – небось, влюблены были в Петрушу? Ну, как ученица в учителя, бывает такое, бывает, я и сама, знаете ли, в гимназические годы… А вы такая романтичная особа…

Оленька вся внутри вспыхнула – не от конфузного прямого вопроса, нет, – от возмущения. Но, взглянув на Марию Васильевну, похожую на толстощёкую бабу в платке на самоварном чайнике, на её руки в кошачьих царапках и клетчатое домашнее платье, на потемневшие ходики со скрипучей кукушкой и закоптелую грушу масляной лампы на столике, – не нашла в себе сил ничего отрицать. Просто молча кивнула.

Мария Васильевна засияла, крикнула прислуге нести из погреба мочёные яблоки и сбитень, но Оленька решительно мотнула головой: пора ехать.

– Вы навещайте нас, – тронул козырёк пролётки Илья Андреич, когда кучер уже причмокнул, и лошадь подалась вперёд, – чай попьём, Петрушу повспоминаем. Не чужие ведь, да.

– Непременно, – сцедила улыбку Оленька, и, как только дом исчез за поворотом, с облегчением вдавила спину в жёсткую экипажную подушку.

* * *

Дорога до дома показалась особенно долгой. Ощущая подкожную маету неуютного, чавкающего где-то внутри стыда, Оленька размышляла о том, что с ней происходило за последние полгода.

Был Петенька. И нет теперь Петеньки. Лишь возгоралась дымно и копотно глухая обида на жизнь за то, что её, Оленьку, обокрали – обокрали так обыденно, так легко, как обкрадывает дебелую кухарку малолетний карманник. Увели Петеньку, вынули из души, из сердечка… Осталась рваная карманная дырка: пощупай её – и не найдёшь целкового, лишь пара грошей за подкладкой. Чувство великого обмана, как эта самая подкладочная мелочь – сдача на разменный рубль великой любви, – побрякивало у самого горла, тряслось с Оленькой в жёсткой пролётке до самого Васильевского острова. И от этого на душе делалось так паскудно, что хотелось выть в полный голос.

И только гроздья желтогрудых птичек в придорожных кустах вторили колёсному скрипу: «Как же так, как же так!».

* * *

Спустя неделю Оленька купила в лавке конверт с нарисованными лёгким росчерком голубем и голубкой, бумагу верже и написала барышне Пелех письмо, в котором разрешала любить Петеньку, – более того, убеждала её, что была бы искренне этому рада, потому что Петеньке там, где он сейчас находится, лишняя любовь не повредит, а только в благость пойдёт. Первый черновик письма с выскочившим нечаянно постскриптумом «Берите его себе» Оленька благоразумно сожгла.

Через несколько дней она получила от Насти ответный конвертик, с похожими голубями, в котором та искренне благодарила Оленьку, восхищалась широтой её души и заверяла, что отныне жизнь её сделалась полной, осмысленной и даже счастливой. К письму прилагалась фотографическая открытка с Шаляпиным в «Юдифи» и припиской: «Пётр как будто был со мною сегодня в опере».

Больше Оленька писем от Пелех не получала и не писала ей сама.

* * *

Через три года, в августе шестнадцатого, она случайно встретила Настю на ялтинском прогулочном пароходе. Настя не сразу узнала Оленьку, а как узнала – бросилась к ней, как к близкой подружке. И по-девчоночьи взахлёб, перебивая друг друга, они долго вспоминали и свои гимназии, и Петроград, и родной Васильевский остров, и какие-то не прожитые вместе мелочи.

Лишь о Петеньке не обмолвились ни словечком.

Артизан

Алая мятая драпировка сползла с плеча на голое бедро. Капитон поёжился и буркнул:

– Не то́пите опять. Дров жалеете. А сами – в гамашах и шерстяном костюмчике.

– Не бурчи, Капитоша. Сейчас закончим – водки тебе дам.

Василий Семёнович Вишняковский, преподаватель Императорской Академии художеств, весёлый бонвиван исполинского роста и любимец студентов, подошёл, поправил драпировку на плече Капитоши и, заметив крупные мурашки на мосластом теле натурщика, тяжело вздохнул: