Великая любовь Оленьки Дьяковой

– На сегодня давайте закончим. А то и правда простудим нашего Цезаря.

Студенты зашевелились, вытирая кисти и убирая краски в деревянные ящики.

Капитоша, кряхтя, слез с постамента, снял с лысеющей головы крашенный под золото лавровый венок и, присев на табурет, принялся развязывать тесёмки римских сандалий.

Василий Семёнович – огромный, облепленный учениками, как пирс мелкими ракушками, – что-то объяснял и шутил; его войлочный бас был слышен и в коридоре Академии, и в соседних студиях, и даже в общем колонном зале, куда уже стекались профессора и академики на очередное собрание.

Капитоша суетливо одевался в углу, натягивая панталоны и растирая затёкшие от долгого позирования икры. На его правом плече розовел след от тяжёлой римской плащевой пряжки. Капитоша поскрёб его ногтями и обернулся на аудиторию.

Василий Семёнович устало кивнул ему и поторопил всех к выходу:

– Друзья мои, ступайте, но не предавайтесь праздности! Вдохновляйтесь пропорциями Вселенной!

Молодые люди закивали, засуетились, будто и правда собирались сию минуту отправиться куда-нибудь вдохновляться этими неведомыми пропорциями.

Когда за последним студентом закрылась дверь, Василий Семёнович широким шагом направился через весь класс к Капитоше.

– Вот что, Гай Юлий мой. У тебя есть ещё сегодня работа?

– Не заказывали, – шмыгнул носом Капитоша.

– Спрашивали меня давеча о хорошем натурщике. Чтобы торс был фактурный. Я о тебе сразу подумал. Правда, братец, тощ ты что-то стал…

– Так не жрамши ж с утра! – перебил его Капитоша. – И так каженный денёчек!

– Да будет тебе, не жрамши! А кому я перед занятиями домашнюю ватрушку скормил?

– Водочки обещали-с.

Капитоша пыхтел, натягивая сапоги.

– Ну, обманул. Откуда в Академии водка?

Дверь приоткрылась – и появилась голова.

– Иду, сию минуту, – мазнул рукой Вишняковский.

Голова кивнула и исчезла.

– Ты, Капитон Гордеич, часам к восьми ступай вот по этому адресу, – Василий Семёнович оторвал уголок от лежащего на табурете испачканного ватмана и зашуршал карандашом. – Средняя Мещанская, вход со двора. Восьмая квартира. На двери будет табличка «Арт-мастерская Дубко». Ну что ты смотришь на меня, как будто я тебе рубь должен? Ладно, не рубь, на́ вот на водку, коль обещал.

Вишняковский сунул в ладонь Капитоше двугривенный – и не без удовольствия наблюдал, как просияла нижняя половина его лица, при этом верхняя половина оставалась смурной: насупленные кустистые брови, прорезанные галками две морщины на лбу, колкие, с зеленцой, недоверчивые глаза; и только орлиный нос, не римский и не греческий, оставался монолитно-нейтральным и казался инородным на живой и подвижной физиономии.

Из коридора снова послышались голоса, и Василий Семёнович поспешил к двери.

– Ты уж не подведи, голубчик!

– А сколько положат монет?

– Вот ты сам там и договаривайся. Только не жадничай, не срами меня, а то я тебя знаю…

– А вы, Васильсмёныч, пояснили-с господину Дубко, что я – натурщик высшей категории?

– Высшей, высшей. Как ведь иначе? Артизан!

Василий Семёнович исчез за дверью. Капитоша напялил пальто и засеменил в коридор.

* * *

Артизаном звали его все академисты как раз с лёгкой руки профессора Вишняковского. Значение этого слова Капитоша не знал, но очень оно ему нравилось – вроде как от французского «art», и с претензией.

Было Капитону Гордеевичу Коржу без месяца сорок лет, что для натурщика уже возраст преклонный, но телом он оставался ладен, живот к своим годам не нарастил и осанку всегда держал не хуже премьеров Мариинского театра.

Чтобы блюсти себя в нужной физической форме, он каждое утро занимался в своей квартирке с гантелями, и даже прикупил по случаю пудовую гирю. Потому и неизменно получал работу, если требовалась натура с обнажённым или полуобнажённым торсом, особенно когда в классе писали что-нибудь античное, – его Октавианам, Цезарям, Спартакам, Меркуриям, Гермесам и Персеям счёт перевалил за несколько сотен.

Позировал Капитоша – с удовольствием, видя в своей нехитрой работе особую миссию, и за двадцать лет доброй службы поставил собою – собственной «раритетной», как сам выражался, фактурой – руку нескольким десяткам студенческих классов. Некоторые из академистов с тех пор стали известными художниками, и Капитоша с особой тщательностью следил за их успехами, большими и малыми. Не из личной симпатии – в симпатии к живому существу Коржа трудно было заподозрить, – но из коммерческого интереса: дома у него хранились некоторые их эскизы, и, не ровён час, кто-нибудь из бывших студентов выбьется в гении-классики, как, например, модный живописец Грабарь или скульптор Беклемишев, – тогда можно будет продать ученические зарисовочки по наваристой цене. На всех эскизах был, конечно, он, Капитон Гордеевич, в образе или без, одетый, полуодетый или раздетый догола, целиком или даже частично: руки-ноги-голова, разинутый или закрытый рот, переносица с бороздкой поперечной морщины, брови, шея с выпуклыми ключицами и прочие его человечьи подробности. «Всё на благо искусству», – как говаривал тот же Вишняковский.