Великая любовь Оленьки Дьяковой

Особенно дорожил Корж зарисовкой Репина. На ней, правда, было только ухо – но Капитоша при случае всегда хвастался, что ухом этим можно любоваться на знаменитейшей картине мастера «Заседание Государственного совета». Но когда же его спрашивали, какая именно из голов уважаемых членов совета на полотне осчастливлена Капитошиным ухом, тот обычно фыркал:

– Конечно, господина Палена! Можно бы и догадаться.

Впрочем, по настроению, иной раз Капитоша отвечал любопытствующим:

– Конечно, господина Рихтера.

Или:

– Конечно, господина Иващенкова.

И обязательно прибавлял: «Ну разве ж непонятно?».

Репинский эскиз хранился за окладом иконы в крохотной квартирке на Косой линии и ждал своего заветного часа. Когда этот час должен был наступить, Капитоша не знал, – только чувствовал, что «надобно погодить»: Илья Ефимович был жив, здоров и на посмертный взлёт цены на «шедевр» классика в ближайшие годы шансов пофантазировать не давал.

Любимым образом Капитоши был неизменный во все годы «лежащий Ахилл». Писали его поголовно все классы – и живописные, и скульптурные. Преподаватели жаловали Ахилла за скрытый подвох: тело, приподнятое на локте, с дугообразным изгибом позвоночника, блестящий шлем с конским гребнем-щёткой, простыня в драпировках, накинутая на чресла, одна спущенная с топчана нога в сандалии, боковой оконный свет, – всё требовало хорошо поставленной руки, абсолютного понимания анатомии и смелости не поддаться оптическому обману, делающему торс длиннее, ноги короче, а голову более приплюснутой. Капитоша же любил Ахилла за то, что можно было не стоять часами, проклиная иголки в затекающих икрах, а просто-напросто отлежаться. Правда, потом ныл локоть, на который он опирался, – но Капитоша придумал подкладывать под него мягкую фланельку, и стало, в общем, вполне комфортно.

И ещё Капитоша любил в Ахилле – себя. Так любит искушённый зритель кумира сцены, и нет у такой любви соперников.

Одним словом, Артизан.

* * *

В коридоре толпились академисты. Капитоша легко определял, кто из них акварелист, кто график, кто живописец или скульптор. Эти были – как раз живописцы; спорили о мастерской Чистякова. Выпрямив спину, Капитоша прошествовал мимо них к лестнице, кланяясь и не забывая при этом придать лицу особую важную мину.

– Поторопитесь, любезные схолариусы, – сказал он им тоном Вишняковского. – Масло привезли. Белила цинковые в лавке с утра были и сурьмица…

Студенты закивали.

С каждым из них, как с любым из преподавателей, Корж находил свой язык, тон, манеру и даже тембр голоса. Как фокусник всегда вынимает нужную карту из колоды, так и он всегда безошибочно определял, с кем и как говорить. С Вишняковским можно по-простому – «пожрамши», «каженный» и «надысть», с Чистяковым и Ровнянским же такое неуместно, а со студийцами – вообще особая речь нужна.

Иногда ему в голову закрадывалась мысль, что нет у него своего-то голоса, – но думать долго и размышлять о философских материях Капитоша не любил, и всякую заумь гнал от себя прочь.

В Академии готовились к празднованию трёхсотлетия дома Романовых, торжества были намечены на начало марта, и суета стояла страшная. Ректор Академии Великая княгиня Мария Павловна собиралась навестить подопечных на днях – и по этому поводу тоже хлопотали на всех этажах. Рамы и подрамники, огромные, едва входившие в двери, вкатывали на колёсных козлах, да так и оставляли стоять в коридорах до распоряжения, в какие классы их определить. Чуть поодаль прижимались друг к другу стругаными боками ящики – в них, завёрнутые в три слоя мокрой рогожи, томились куски сизоватой глины, ожидая скорого распределения по студиям. Рядом складывали длинные резные багеты, и кто-нибудь обязательно наступал на них.

– Порядка нет, – ворчал Капитоша, качая головой. – В прежние времена порядок был, а нынче нету порядка…

Уже у самого выхода, рядом с одной из колонн, стоял молодой человек в чёрной длинной шинели, обняв большую папку из плотного синего картона и задрав к потолку голову. Когда Капитоша поравнялся с ним, тот произнёс:

– Божественно!

Капитоша посмотрел вверх, на лепной плафон и свисающий на цепи из самой его сердцевины огромный круглый канделябр. За долгие годы службы Корж привык к окружающей его красоте и почти не обращал внимания на то, что так завораживало посетителей, впервые оказавшихся в Академии. К примеру, одна Минерва, сидящая на своём вечном постаменте и глядящая прямо в зрачки посетителям, – мраморная строгость лица, точёный подбородок, колдовские надбровные дуги!.. Поглядишь в глаза этой ведьме – и пропадёшь в них. Умели ж античные мастера! Даже копией не испортишь «пропорции Вселенной».

Корж оглядел незнакомца: шинелька худенькая, картуз, торчащий из кармана, не по погоде, руки красные, обветренные на морозе. А сам – на Христосика похож: бородка жиденькая, личико блаженное. Вероятно, студентишка или из разночинцев. Капитоша прошествовал было мимо, но посетитель окликнул его:

– Любезнейший! Не поможете ли определиться?