Великая любовь Оленьки Дьяковой

Минут через пять она поднялась, отряхнула подол тяжёлой жаккардовой юбки и, выпрямившись, зашагала по аллее к выходу. Оленька, к неудовольствию своему, отметила, что барышня мила, даже красива. Белая кожа, брови-ласточки вразлёт, большие тёмные глаза, полуприкрытые модной, в крупных круглых мушках, коротенькой вуалью на шляпке, и длинная скульптурная шея в пене кружевного жабо. Поверх чёрных атласных перчаток был надет тонкий жемчужный браслет, что матушка сочла бы пошлым, но Оленька про себя отметила, что завтра непременно же наденет именно жемчужный браслет, и именно подобным образом. Ведь, вполне возможно, это нравилось Петеньке…

«Как же так!» – пропела птаха в ивовой кучерявой гриве.

«Как же так!» – вновь подумала Оленька, обращаясь мысленно к Петеньке. Но теперь её привычное «Как же так» окрасилось совсем иным, горьковатым подтекстом: «Как же так, Петенька, как же так?! Ты – не со мной? Ты – с ней?..»

Оленька уже готова была записать любимого в изменники, но незнакомка в ту минуту полностью завладела её мыслями, и Оленька решила, что успеет ещё пожурить Петеньку за непостоянство. Взгляд же от барышни было – не оторвать. Она плыла мимо крестов и надгробий, и бёдра её почти не колыхались, будто под юбкой были не ножки, а колёсики. Оленька невольно восхитилась такой походкой, и острая булавка ревности вновь больно кольнула её под самое сердце. Иногда незнакомка приподнимала край юбки, показывая узкую ножку в аккуратной туфельке, легко перепрыгивала через редкие лужицы, грациозно выгибалась назад – посмотреть, не намочился ли подол, – и, вернув гибкое тело в вертикальное положение, катилась на своих колёсиках дальше. И было в этом движении столько лебединого изящества, женственности, «взрослости», что Оленьку царапнула постыдная зеленушная зависть.

Так, незаметно для себя самой, следуя за незнакомкой на расстоянии, она дошла до Симанской улицы. У подъезда углового дома, выходящего фасадом на Шкиперский проток, барышня остановилась, сняла с плеч траурную шаль, повесила её на руку и позвонила в колокольчик. Открыла – толстая горничная в длинном белом фартуке; всплеснув голыми сдобными руками, она неуклюже втиснулась в дверной косяк, пропуская девушку.

Когда дверь закрылась, Оленька подождала немного – и осторожно, почти на цыпочках, подошла к дому. Прямо под колокольчиком висела громоздкая золочёная табличка «Зубоврачебный кабинет доктора Пелеха».

«Искрошила зубы от горя, идёт вставлять фарфоровые!» – ехидно подумала Оленька, но мысль о том, что незнакомка – пациентка, сразу была отметена. Это понималось и по поведению встретившей её горничной, и по тому, как царственно и молчаливо девушка вплыла в дом. В свой дом, сомнений не оставалось.

Как же так, как же так! Значит, всё-таки невеста! И небедная, судя по всему, раз живёт хоть и не на парадном Большом проспекте, а в тихой улочке, но семья занимает весь бельэтаж. Оленька развернулась и ещё раз прошла мимо дома, съедаемая ядовитой смесью любопытства и ревности.

Дочь зубодёра! Ах, Петенька не мог, нет-нет, не мог её любить! Мысли прыгали в Оленькиной голове, истории сменялись, как в калейдоскопе, одна другой безобразнее, вертелись, как огненные шутихи, пылали и мучили. Барышня уже не казалась образцом изящества и женственности, и даже красавицей больше не мыслилась.

«Какой пошлый браслетик поверх перчатки!» – думалось теперь Оленьке, и всё вокруг обернулось пошлым – и дом на углу Симанской и Шкиперского, и походка незнакомки, и её шаль, и весь белый свет. Проходя мимо распахнутых окон одного из домов, Оленька услышала патефон, «Пупсика» – модную песенку, прилипчивую и сладкую, которую распевали везде и всюду, и спасу от её навязчивой мелодии не было.

Когда я был ребёнок,
Я был ужасный плут,
Меня ещё с пелёнок
Все пупсиком зовут:
Пупсик, мой милый пупсик…

Оленька закрыла уши руками. Пошлость, какая пошлость! Только Петенька и оставался чистым и прекрасным, а эта хищная птица – незнакомая барышня, дочь зубного врача, – хотела замарать его одним фактом своей любви!

Добравшись до своего дома, Оленька бросилась на кровать в своей комнате и зарыдала. Сбежались домашние, но ответа, что стряслось, так от неё и не добились. Папенька же решил, что непременно надо отослать дочь в деревню, к родне, справил наскоро телеграмму и велел собираться через два дня в дорогу.

* * *

Две недели, проведённые в Псковской губернии, Оленька промучилась ревностью, иссушившей и полностью измучившей её.

К своему же возвращению в Петербург мнение относительно зубной барышни она переменила. Что ж, какая ни на есть, но та знала Петеньку живым, и, коли он с ней общался, значит, не совсем она натурой была дурна, думалось Оленьке, и мысли эти приносили малый покой мятежной душе. Пусть так, пусть! Ничего же исправить уже нельзя! Признав перед образом в церкви, что была несправедлива к сопернице, Оленька побежала на кладбище, где клятвенно пообещала Петеньке не обижать мыслями дурными его подругу.