Великая русская революция, 1905–1921

Коллонтай вернулась к вопросу об отношениях между личной и духовной жизнью и революцией в неоднозначной статье «Дорогу крылатому Эросу! (письмо к трудящейся молодежи)», опубликованной в 1923 г. в журнале, издававшемся комсомолом. В этой статье она описывала новый этап «гражданской войны» между пролетарской и буржуазной идеологиями: «революцию в мировоззрении, чувствах и структуре души трудящегося человечества» – иными словами, согласно распространенному в то время выражению, «борьбу за новый быт», за новые повседневные практики и образ мысли[650]. Коллонтай утверждала, что в годы Гражданской войны людьми владели «другие чувства, другие более действенные страсти и переживания» – не в последнюю очередь стремление выжить, и потому для «загадки любви» не оставалось времени. Мужчины и женщины сходились и расходились, ибо природные инстинкты еще не были преодолены. Но все это происходило в отсутствие «больших душевных эмоций». Условия революции и Гражданской войны не оставляли ни времени, ни сил для чего-либо, помимо «голого инстинкта», свойственного «Эросу бескрылому». Однако теперь революция может обратиться к еще более серьезной задаче: борьбе против «одряхлевшего буржуазного мира» на «духовно-культурном» фронте. Коллонтай, как и в прошлом, указывала, что сексуальная жизнь и любовь всегда взаимосвязаны с идеологией, политикой, классовой принадлежностью и историей. Буржуазная мораль в половых отношениях представляет собой сочетание собственничества и лицемерия, патриархального права собственности и проституции, будучи отражением буржуазного общества и его ценностей. Напротив, пролетариат выступает за то, чтобы сексуальная жизнь становилась «богаче, многограннее», так как для строительства нового мира рабочим требуются совсем другие «свойства души», и не в последнюю очередь «симпатические чувствования» – «чуткость, сочувствие, отзывчивость», «умение считаться с личностью другого». Но это лишь сегодняшний день, а еще не будущее, остающееся невообразимым: «в осуществленном коммунистическом обществе любовь, „крылатый Эрос“, предстанет в ином, преображенном и совершенно незнакомом нам виде… Самая смелая фантазия бессильна охватить его облик». По мнению Коллонтай, наверняка можно было сказать лишь то, что революционный пролетарский дух солидарности, сочувствия и любви заставит вырасти на крыльях Эроса «новые перья, невидимой еще красоты»[651].

«Утопическую форму» в качестве образа мысли и способа литературного самовыражения называли «размышлениями о радикальных отличиях, радикальной чужеродности» возможных вариантов жизни, настолько непохожих на нашу, что мы не можем себе представить, какой облик они примут, ибо «наше воображение – заложник» единственной известной нам реальности, и потому нам трудно рисовать себе картины будущего иначе как в форме отрицания того, что мы отвергаем в прошлом и в настоящем[652]. Коллонтай осознавала эти препятствия, воспринимая их именно как доказательство не невозможности утопии, а того, что в будущем мы встретимся с «еще невидимым». Кроме того, как Коллонтай в 1918 г. сообщала журналистке из Америки, она разделяла утопическое убеждение в том, что «даже если мы будем разбиты… мы пробиваем путь, устраняя старые идеи» и создавая наследие, с которым будут работать другие[653]. Много лет спустя, возможно понимая, что большинство ее идей осталось неосуществленными, она повторяла утопический принцип, согласно которому критика и борьба важнее «достижения». И даже если все старания не дали ничего, кроме слов и фантазий, они «станут историческим примером и помогут другим идти вперед. Мы трудились на благо своей эпохи и на благо будущего»[654].

Лев Троцкий (1879–1940)

Лев Бронштейн заразился восторженным отношением к революции в старших классах гимназии в Николаеве (том же самом южноукраинском городе, где впоследствии жил в детстве Исаак Бабель) под влиянием встреч с проживавшими там ссыльными революционерами (рис. 13)[655]. Поначалу он с подозрением и даже страхом относился к радикализму, который стал причиной их ареста и ссылки, – впоследствии он писал о своем «книжном, абстрактном и потому скептическом отношении к революции» в те годы и о том, что первоначально не поддавался «социалистическим утопиям». Однако «идеи, которые носились в воздухе, были сильнее меня. Тем более что в глубине души я ничего так не хотел, как подчиниться им». Он лихорадочно проглатывал народнические и марксистские труды, пусть даже это было «нервное, нетерпеливое и несистематическое» чтение[656]. Исаак Дойчер, написавший первую подробную биографию Троцкого, отмечал, что будущий Троцкий, становясь социалистом, «скорее покорился духу, чем идее»[657].

РИС. 13. Лев Троцкий. Рисунок Юрия Анненкова, 1922 г. Анненков. Портреты. Пг., 1922.

Обложка журнала Time Magazine, 21.11.1927.

Library of the University of Illinois, Urbana-Champaign