Великая русская революция. Воспоминания председателя Учредительного собрания. 1905-1920

   Отдельные группы и личности были всего лишь более или менее слепым орудием этого исторического процесса. Едва ли Керенский, который на короткое время стал кумиром улицы, живым знаменем «мартовских социалистов», хотел сознательно лишить революцию ее прочного фундамента – единой партии социалистов-революционеров, чувствовавшей биение пульса русской истории. Если сначала он ненавидел Милюкова, затем перенес эту ненависть на Церетели, а в конце концов – на Чернова, то лишь потому, что искренне считал каждого из них партийным сектантом, неспособным «мыслить по-государственному». Себя же он считал непонятым, жертвой бесчисленных завистников. Исчерпав изобретательность адвоката, энергию маньяка и красноречие невротика в попытке совершить невозможное – объединить буржуазию и националистов с революционерами и интернационалистами, – Керенский пришел ко вполне естественному для него выводу: партии и классы со своими отдельными интересами, а особенно вожди партий и классов являются лишь препятствием на пути настоящего государственного деятеля. Невозможность создать коалицию партий привела Керенского к идее ее замены коалицией людей. Поэтому от «правительства народного доверия» следовало перейти к «директории», диктатуре трех – пяти человек, от которой оставался один шаг до индивидуальной диктатуры. В глубине души Керенского всегда тянуло к диктатуре, но внешне он сопротивлялся этому желанию.

   То, что Керенский формально числился эсером, создавало для партии огромные сложности. Она несла за него ответственность как за одного из своих вождей, хотя в рядах партии он был таким же чужеродным элементом, как человек с другой планеты. Его политика полностью противоречила платформе социалистов-революционеров. Но порвать с ним становилось все труднее и труднее, поскольку это означало бы попытку сформировать относительно однородное правительство демократии трудящихся с оттенком социализма. Это означало бы разрыв с партией меньшевиков, которая оспаривала данную идею с пеной у рта. Существовала и опасность раскола внутри партии, создания «национальной партии социалистов-революционеров» и ухода многих людей с громкими именами. Раскол накануне выборов в Учредительное собрание мог лишить партию всех ранее достигнутых успехов. Группа центра во главе с Черновым не могла с этим мириться. Больше всего ее ограничивала ненадежность сильно раздутого левого фланга, который демонстрировал сильный психологический «крен к большевизму». Левые эсеры уже приняли лозунг «Вся власть Советам», имея в виду вовсе не формирование правительства из лидеров советских партий, а превращение Советов в орган непосредственного осуществления государственной власти. Они ощущали соблазн немедленной реализации общей программы построения социализма, установления диктатуры партии эсеров и Учредительного собрания под дулами кронштадтских пушек; иными словами, выполнения программы большевиков под маской народничества.

   По закону психологической реакции энтузиазм левого крыла толкал часть центристов направо, в то время как корыстная и капитулянтская коалиционная политика правых толкала других членов центра в объятия левых. Поляризация усиливалась, и центр таял с каждой минутой.

   В таких условиях центру приходилось нелегко. Ему было бы нелегко даже в том случае, если бы сохранилось старое ядро партии во главе с Черновым, Михаилом Гоцем и Григорием Гершуни. Но оставался один Чернов, больше теоретик, оратор, публицист, лектор и ученый, чем профессиональный политик. Истинно славянская широта натуры, мягкость и уступчивость сочетались в нем с тенденцией уходить в мир идей, социальных диагнозов и прогнозов, умственной инициативы и творческого воображения и предоставлять конкретную организацию текущей работы другим.