Великая война и деколонизация Российской империи

работа пошла успешно, дружно, в результате чего образовался крепкий, спаянный коллектив. В дальнейшем я нередко встречал работников этого отряда, с которыми мы начали Первую мировую войну и о которых я сохранил лучшие воспоминания [Миротворцев 1956: 68].

И снова, как и в случае с солдатами, это напряжение усилий порождало не только приятное чувство социальной солидарности, но и травматические расстройства психики. Хотя, по всей видимости, не существует статистики распространения психических расстройств среди медперсонала во время войны, есть свидетельства наличия проблем как у медсестер, так и у врачей: начиная от депрессии и бессонницы и заканчивая самоубийствами[297]. Муж Кристины Семиной Иван в самом начале войны пристрастился к спиртному. Он находился на Кавказе, где столкнулся не только с яростными боями, но и с последствиями геноцида армян. Он лечил обмороженных солдат и «одичавших сирот», прятавшихся в горах у Вана после того, как были уничтожены их семьи. Перемещаясь между Тебризом, Баку и Урмией, он все больше замыкался в себе. Накануне Пасхи 1916 года Семина, вернувшись домой с церковной службы, нашла Ивана мертвым с револьвером в руке [Семина 1964, 2: 32-57].

Практикующие врачи в России не только сами становились жертвами психических расстройств, но и должны были лечить множество различных болезней, число которых увеличилось во время войны. Российские медсестры страдали по большей части от тех же заболеваний, что и у солдат, и этот факт подчеркивает, насколько близко к полям сражений пребывали многие из них на перевязочных пунктах и какой тяжкой психологической ношей была их работа. Вопрос психических расстройств в русской армии исследован недостаточно, как и другие медицинские темы военного времени. Страдающие от депрессии военнопленные и преследуемые ночными кошмарами солдаты, о которых мы упоминали ранее, – это, вероятно, лишь верхушка айсберга. Феномен невроза военного времени[298], так знакомый исследователям Западного фронта, также нашел свое выражение в русской армии. Однако русские психиатры, занимавшиеся тем, что было ими названо «травматическим неврозом», в отличие от других представителей военно-медицинских кругов, не связывали это недомогание с имеющим отчетливую гендерную окраску диагнозом «истерия». Кроме того, они сильно не настаивали на отправке страдающих им солдат обратно на фронт [Sirotkina 2007: 118]. У врачей не было единого мнения по поводу того, было ли состояние, ставшее результатом физической контузии, обусловлено ударной волной от разрыва снаряда или же физиологическим расстройством истощенной нервной системы, однако большинство гораздо сильнее симпатизировало жертвам этого недомогания, чем их соотечественники на Западном фронте. Русских психиатров, предупреждавших об угрозе симулирования и уклонизма, просто игнорировали. Они пробовали разнообразные техники лечения пациентов, в том числе отдых, усиленное питание, горячие ванны, «массаж, прямое внушение (без гипноза)» и «общую моральную атмосферу» в госпитале. Проблема лечения психических расстройств у солдат в России заключалась не в избытке лечения, а в нехватке средств и практикующих врачей для лечения [Sirotkina 2007: 122].

Недостатки медицинской системы и возникновение «прогрессивного» общества

Недостаточность медицинского ухода за солдатами с боевым посттравматическим синдромом была лишь одним из внешних проявлений более общей проблемы. Десятью годами ранее во время войны в Маньчжурии в русской армии возник костяк опытного персонала, способного обучать новых практиков методам современной военной медицины. Но даже это обучение не могло полностью подготовить врачей и медсестер к тому, с чем им пришлось столкнуться. Несмотря на опустошительное действие Русско-японской войны, уровень людских потерь во время Первой мировой войны почти вдвое превышал статистику по Маньчжурии. В первые два военных года ранено было 2 800 000 человек. Среди рядового состава эта цифра доходила до 85 % среднего боевого и численного состава, по сравнению с 27 % в Русско-японской войне (по офицерам – 78 и 39 % соответственно). Двум с половиной миллионам раненых требовалась госпитализация[299].