Великая война и деколонизация Российской империи

Военные поражения имели другие последствия, особенно во время Великого отступления 1915 года и масштабного военного краха в период с июня 1917-го по март 1918 года. Как мы видели в главе 2, военное отступление 1915 года решающим образом изменило социально-политическую структуру империи. У многих русских людей настороженный оптимизм сменился пессимизмом. Попытка выявить ответственных за катастрофу быстро сменила массовые антигерманские настроения недовольством в отношении двора. Потоки беженцев наводнили российские города и селения от Полтавы до Сахалина. Донесения о критической нехватке боеприпасов потрясли деловое сообщество, побудив к патриотическим действиям. А в целом безмятежность общества первых месяцев войны была нарушена. Бунты в Москве, вся ярость которых была направлена на инородцев, и отчаянные стачки в центральных промышленных областях показали, что война пришла в Россию. Все эти события оказали значительное воздействие на политическую систему. Партийные лидеры подвергались сильному давлению своих сторонников по всей империи, особенно вблизи района боевых действий, которые требовали существенных перемен в структуре управления и ведении войны. В итоге создание блока прогрессистов стало прямым следствием военных действий на фронте. В 1917 году решающим моментом разрушения революционного порядка стал крах Июньского наступления. Этот крах сам по себе был связан с социальными и политическими переменами, произошедшими с февраля. Общество, политика, события на театре военных действий оказались пронизаны взаимным влиянием. Безудержное бегство солдат с фронта ввергло Украину и земли современной Латвии в состояние анархии, подвигло Корнилова объявить себя военным диктатором и отдало революцию на милость Германии. Во всех этих история военных операций стала центральной частью социально-политической истории войны в целом.

Насилие, неизбежное в военное время, разумеется, не ограничивалось сражениями на поле боя. На страницах этой книги мы читали не раз, что войска регулярно совершали насильственные действия против мирного населения, и не только на оккупированных территориях, но и на российской стороне государственной границы, какой она была до 1914 года. Насилие само по себе было важным фактором, на глубинном уровне влиявшим на повседневную жизнь гражданского населения: ощущение безопасности утрачивалось, а неприкрытое экономическое принуждение меняло жизненный уклад. Солдаты грабили, мародерствовали и под угрозой применения оружия проводили реквизиции по фиксированным ценам. Их командиры преследовали торговцев за «спекуляции», а потом удивлялись, почему коммерция оказалась подорвана. Россия военного времени с каждым днем грубела и ожесточалась, что проявляло себя в росте преступности и одинаковом желании и солдат, и вооруженного гражданского населения решить свои политические и социальные проблемы при помощи оружия.

Насилие имело мощную идеологическую составляющую. Как я отмечал в других работах, насилие играло центральную роль как в представлениях образа нации, так и в связанных с ним гражданских практиках [Sanborn 2003]. В этой книге я сделал упор на другой идеологический аспект насилия: зверства и дебаты вокруг них. Во введении мы видели, как истоки Первой мировой, коренившиеся в антиколониальных конфликтах на Балканах, привели к тому, что проблема зверств стала центром дискуссии о смысле войны. Германия и Австрия вступили в войну, называя сербов жестокими дикарями. После того как Калиш был разграблен, а Бельгия разгромлена чуть ли не основания, Антанта с готовностью выступила с определением войны как битвы за цивилизацию и против немецкого варварства. Эти дебаты были явно связаны с довоенными дискуссиями на тему колониализма, которые оправдывали покорение и оккупацию зарубежных территорий, если это совершалось во имя современной цивилизации. Одновременно народилась новая волна дискуссий о колониализме, в рамках которой подавление прав человека толковалось как нарушение международного законодательства. Нежелание Германии присоединиться к другим великим державам в создании и кодификации порядка ведения вооруженных конфликтов и обращения с гражданским населением позволило многим европейцам, включая самих германских политиков, предполагать, что немецкие войска вряд ли будут последовательно придерживаться «цивилизованных норм», как только в воздухе засвистят пули [Hull 2005: 128-129].