Велики амбиции, да мала амуниция

– Есть. Но заметьте-с, сколько негодяев окружает каждого такого гения-с! Сколько их входит в историю и славу имеют только оттого, что с ним рядом стояли, а то и хуже того: мучили его и убивали-с! Был у нас Пушкин! И что же-с? С ним, неотторжимо от него-с, в историю вошёл ничтожный Дантес. Его убийца! Так и останется во времени: Пушкин-Дантес. Гений и его убийца. Помянули одного, помянут и другого. Тоже слава-с!

– Да нет, Антон Сергеевич, не то вы славой называете. Вот, я помню, первый раз картину Иванова «Явление Христа народу» выставляли. Стоял я перед ней, смотрел, пораженный, и глаз отвести не мог: экая силища! И тысячи смотрели так же. Века пройдут: и другие люди с таким же замиранием сердца будут смотреть на эту картину. Вот, это слава истинная! «Троица» Рублёва, «Мадонна Сикстинская», скульптуры Микеланджело, музыка Моцарта, Глинки, творения Шекспира и Гёте – это слава. Вы о завоевателях говорили. А о тех, кто оборонял и землю свою отстоял, позабыли? Александр Невский? Дмитрий Донской? Разве не слава? Полувека со дня севастопольской обороны не прошло! А имена её героев золотом на скрижалях памяти выведены! И, поручусь, не только у нас! Не слава ли? Эта слава с добрым именем сопряжённая. Только такой она быть может! А худая слава, какой бы страшной не была она, это не то всё… Слава без доброго имени – это не настоящая слава.

– Дай Бог, чтобы так-с. Да только вы так говорите-с именно потому, что человек вы цельный да с именем добрым-с, по совести живущий. А таких немного-с. И с каждым годом меньше-с становится. И, вот, поймут однажды головорукие деятели, что славу-то проще всего разрушением стяжать, и начнут разрушать… Всю Россию на голову поставят, всё разрушат-с… И в историю войдут! И будет слава их куда громче ваших праведников-с… Уже понимают-с! Дело Нечаева только недавно-с ведь гремело? А это только цветочки-с, помяните моё слово-с! – Любовицкий утёр выступивший пот.

– А вы, Антон Сергеевич, ради своей славы к ним в таком разе присоединитесь?

– Не знаю-с… Но вполне возможно-с! Их бы истреблять надо-с… Да не истребляют! И ничтожество победит титана… Что ж, к чему же мне не быть с ними? Я ведь не рыцарь, а самый мелкий человек-с…

Немировский наклонил голову набок и сказал:

– А вы меня, Антон Сергеевич, на одну мысль навели… Наша княжна, уж конечно, на деле никакой княжной не является. Может, она и восточных кровей, но княжеством там и не пахнет… Так, вероятно, она тоже от сознания ничтожества славы желает. Для того и путает нас, называясь Самаркандской княжной, чтобы в газетах прописали, чтобы славу таким способом получить…

– И сожителя своего для славы-с застрелила!

– Это, конечно, ещё доказать требуется. Но, если мораль такова, так и возможно! Нынче же нормальные убийцы – редкость. Все с вывихом… Сложно с такими дело иметь. Прежде, если убивали, так из ревности, ради денег, спьяну… Всё понятно! А нынче сплошь из идейных соображений. Или, вот, для славы… Кстати, надо послать на квартиру Лавровича, чтобы поискали эти письма «от верных людей»…

– А, заметьте-с, Николай Степанович, славу-то она и получит! Когда дело закончится, я об нём всенепременно-с очерк напишу-с! Больно интересная историйка-с! – сказал Любовицкий.

– Знаете, Антон Сергеевич, я однажды всё-таки потребую вывести вас за абшид! – рассердился Немировский.

– За что же? Ведь через мои очерки и вам слава-с будет, и Петру Андреевичу, и Василь Васильичу! И слава добрая-с! Для чего же вы серчаете-с?

Николай Степанович ничего не ответил, а только махнул рукой.

***

Ослепительное сияние зеркал поражало каждого входящего в эту гостиную. Отовсюду струился приглушённый свет, создававший ощущение интимности. На полу и на небольших столиках были расставлены вазы разных размеров и различными цветами. Всё в гостиной было подчинено бело-бежевой цветовой гамме. Лёгкие бежевые шторы, белый диван-оттоманка и белые же кресла. На стенах висели картины – копии известных мастеров, изображавшие обнажённых красавиц. В воздухе пахло духами, маслами и благовониями. Слышались за стеной звуки рояля, смех, голоса…

Василь Васильич мрачно посмотрел на себя в одно из огромных зеркал, подкрутил усы и пригладил волосы. Ему не нравилась ни эта комната, ни атмосфера, царящая кругом, и хотелось лишь быстрее закончить дело, за которым он пришёл, и покинуть стены «храма порока», одного из самых дорогих борделей Москвы.

Наконец, в коридоре послышался стук каблуков и шорох платья, дверь распахнулась и в комнату вошла крупных форм женщина в белом, весьма фривольного кроя шёлковом пеньюаре. Ей было явно за пятьдесят, лицо её, несмотря на все румяна и помады, выглядело нездоровым и изрядно помятым. Однако бывшая красотка сохраняла прежние игривые повадки, будто бы могла ещё пробуждать желание… Это была хозяйка заведения, известная под именем Семирамида.

Семирамида подошла к Романенко развязной походкой, играя концами пояска, улыбаясь уже начавшим терять форму ртом и постреливая глазами.

– Здравствуйте, господин хороший, – пробасила она хрипло. – Счастлива лицезреть вас в нашей обители!