Велики амбиции, да мала амуниция

– Не знаю, ваше благородие. И знать не хочу. Авраам и Моисей мне свидетели, что к делам Юдифи ни я, ни Янкель отношения не имеем.

– А с чего ты взял, что у неё есть какие-то «дела»?

– А, когда б не было, разве вы бы пришли? Значит, натворила что-то, мерзавка… Ох, знай я где она, так сам бы убил негодную… Ведь нам же из-за неё беда выходит! Всегда знал, что так будет!

– Обыщите дом, – скомандовал Романенко своим людям. – А вы оба проводите меня в комнату вашего отца.

– Ваше благородие, помилосердствуйте! Ведь отец наш умирает… Грех беспокоить умирающего!

– Я не виноват, что твой отец собрался покинуть наш мир столь не вовремя, – отчеканил Василь Васильич. – Открывай дверь!

– Жестоки вы, ваше благородие… Бога бы побоялись…

– Ты мне поговори ещё!

– Ваша власть! – сокрушённо сказал Лейба и отворил дверь в комнату отца.

Кочегар начал шёпотом бубнить непонятные слова, слегка покачиваясь взад-вперёд.

– Убедились? – спросил Лейба.

– В чём? – усмехнулся Романенко. – Сейчас мы здесь будем проводить обыск. Не взыщи!

– Что ж, ваша власть… Только прошу: потише и поосторожнее. Дайте моему несчастному отцу спокойно умереть.

– Постараюсь, – отозвался Романенко. – Мурашов!

– Я, ваше благородие! – явился на зов молодой полицейский.

– Пошукайте здесь сами… Всё-таки умирающий: негоже всю нашу ораву сюда тащить.

– Слушаю, – кивнул Мурашов и принялся со знанием дела осматривать каждый угол.

Романенко опустился на стул и закурил. Кочегар старался не смотреть на него, боясь себя выдать.

В этот момент в комнату вошёл молодой человек с золотистой шевелюрой и большими синими глазами. Рахманов узнал его и ещё ниже наклонился к книге.

– А, Пётр Андреич, – Василь Васильич повернулся к вошедшему. – Вот, видишь, в каких скорбных условиях приходится работать… Представляю, какую истерику закатят нам господа Герштейны, когда мы начнём двигать кровать с их папашей…

– Василь Васильич, не стоило бы делать этого… – заметил Вигель.

– Ты этих головоруких ребят не знаешь, брат. Я тебе руку на отсечение даю, что своё барахло они заныкали где-то здесь. Именно в расчёте на то, что мы, как люди приличные, не посмеем тревожить покой умирающего. Что ж, наша совесть будет чиста: первыми этот покой потревожили они.

– Ты так уверен в этом?

– Горой тебя раздуй! Я на этом деле собаку съел! Я не исключаю, что они могли самого Рахманова под перины старика заныкать…

Кочегар бросил быстрый взгляд на Романенко и Вигеля и сунул руку в карман, куда успел положить заряженный револьвер. Пётр Андреевич поймал этот взгляд и вздрогнул. Прищурив глаза, он стал внимательно вглядываться в лицо «раввина». В памяти тотчас встала картина: ёлочный базар, похожий на цыгана человек в волчьей шубе с чёрными, волчьими же глазами…

Вигель сделал несколько шагов к Кочегару. Рахманов почувствовал, что разгадан и поднял голову от книги. Теперь они смотрели друг на друга, глаза в глаза. Пётр Андреевич отступил на шаг и вскрикнул:

– Да ведь это…

Окончить он не успел. Рахманов молниеносно отбросил книгу, выхватил пистолет и, выстрелив в Вигеля два раза, выпрыгнул в окно, высадив раму…

Пётр Андреевич смертельно побледнел и, зажимая рукой простреленное плечо, из которого хлестала кровь, осел на пол. Романенко одним прыжком достиг окна и выскочил из него, крикнув:

– Держите Рахманова!

Оказавшись на улице, Кочегар скинул с себя шляпу и лапсердак и, перемахнув через ограду, бросился бежать. Однако, улица со всех сторон оказалась оцеплена полицией.

– Стой, Рахманов! – послышался сзади голос.

Кочегар обернулся. В нескольких метрах от него стоял Романенко, позади которого выстроилась цепь полицейских.

– Сдавайся, Рахманов. На этот раз не уйдёшь, – сказал Василь Васильич.

Рахманов щёлкнул зубами и поднял револьвер, чтобы выстрелить в него. Но его опереди стоявший позади Романенко Мурашов. Грянул выстрел. В этот момент раздался пронзительный крик:

– Митенька, нет!!!

Вынырнувшая из переулка Юдифь заслонила Рахманова собой, и пуля Мурашова угодила ей в грудь. Несчастная охнула, приложила руки к ране, упала на колени, а затем навзничь, на грязную мостовую, разметав по ней свои чудные рыжие кудри. Кочегар бросил пистолет, нагнулся к умирающей, приподнял:

– Дивушка, Дивушка моя… Да что же ты наделала?

– Живой… – прошептала Юдифь, и последнее бледное подобие улыбки скользнуло по её онемевающим губам.

Рахманов прижал её к себе, и из груди его вырвался нечеловеческий крик, разом похожий на стон, на рык и на вой. Он закричал так, как ревут дикие звери от сильнейшей боли.

Романенко медленно подошёл к нему и остановился, храня молчание. Рахманов поднял на него разом померкшие глаза и сказал хрипло:

– Ну, что, господин Романенко, докопались до меня? Радуйтесь… Вот, и встретились мы с вами… Что ж, теперь можете вязать меня. А можете и не вязать… Я сам пойду. Бежать мне некуда больше и незачем… Всё, что было у меня в жизни дорогого, вы у меня отняли… Видать, проклятый я! Не берёт меня пуля… Все-то пули мои другим достаются… Ни за что… Вы уж меня повесьте лучше, а то, чего доброго, пуля-то мимо пролетит…