Творческая жизнь Марины, как ни странно, была очень интенсивной: Ариадна, не по годам развитая девочка, ставшая матери подругой и наперсницей, вспоминала, что все тетради и блокноты были исписаны стихами, в порыве вдохновения Цветаева иногда записывала поэтические строки прямо на стенах. Она создала несколько пьес – быстро, на одном дыхании, бодрствуя ночами при свете тусклой лампы.
Полностью скрыться от реальности в поэзии не удавалось. Положение становилось все хуже, есть было совсем нечего, девочки таяли на глазах. Марина, по совету друзей, решилась отдать дочерей в приют, который получал американскую гуманитарную помощь. Цветаева надеялась, что там они выживут. Вскоре Аля тяжело заболела, и мать забрала ее домой. Пока она выхаживала старшую, младшая умерла в приюте.
Почти два года Марина не получала вестей от мужа. Но она всегда была уверена, что он жив. Постоянно думая о нем, она писала стихи, воспевающие мужество и жертвенность белых офицеров. Когда при встрече Цветаева прочла их Эфрону, Сергей произнес: «И все же это было совсем не так, Мариночка…
Была братоубийственная и смертоубийственная война, которую мы вели, не поддержанные народом».
В 1921 году Эфрон прислал жене письмо. Он находился за границей, собирался обосноваться в Европе и настоятельно звал Марину с дочерью к себе. Через год, получив все необходимые разрешения, они выехали. «Долго, долго, долго стояли они, намертво обнявшись, и только потом стали медленно вытирать друг другу ладонями щеки, мокрые от слез», – вспоминала Аля первую встречу родителей.
Мытарства на чужбине и дома
Первые три года семья жила в Чехии, в пригороде Праги. Их существование было далеко не беззаботным, но потом Цветаева вспоминала его как один из лучших периодов в жизни: было с чем сравнивать. Марина стала почти затворницей: муж утром уезжал на работу в город, дочь была в гимназии, а Цветаева или «боролась с бытом», или бродила по лесу, начинавшемуся сразу за калиткой, бормоча обрывки приходящих в голову стихотворных строк. Самым радостным событием для Марины и Сергея стало рождение сына. «Сын мой Георгий родился 1 февраля 1925 года, в воскресенье, в полдень, в снежный вихрь. В самую секунду его рождения на полу возле кровати разгорелся спирт, и он предстал во взрыве синего пламени», – записала Марина в дневнике. Появление ребенка Цветаевой и Эфрона взбудоражило всех русских поселенцев, Марину поздравляли десять дней, детских вещей прислали целую гору.
Оказавшись во Франции, куда семья переехала в поисках лучшей доли, Марина долгое время бодрилась и крепилась, не признаваясь ни себе, ни окружающим, что все очень плохо. Жить было практически не на что. И, что оказалось для нее гораздо страшнее, у нее не было близких друзей. В Чехии у нее сложился свой круг общения, несколько выходцев из России, близких ей по духу, здесь же все были чужими. «В эмигрантском литературном Париже она явно пришлась не ко двору… Она резко выделялась и своим обликом, и речами, и поношенным платьем, и неизгладимой печатью бедности», – вспоминал писатель Марк Слоним. Иногда Марину Цветаеву приглашали на вечера и встречи, устраиваемые эмигрантами из России. Она приходила туда очень редко, и ее считали гордячкой. Но дело было совсем не в гордости: ей просто совершенно нечего было надеть, чтобы «соответствовать униформе». «Показаться нельзя, потому что нет ни шелкового платья, ни чулок, ни туфель», – сокрушалась Цветаева в одном из писем.