Великие тайны русского престола

В письмах, отправленных царю при его поездках на фронт или по стране, Александра Федоровна всячески стремилась очернить Ставку, а верховного главнокомандующего представить опасным честолюбцем.

Ставку она называла «предательской», советовала мужу хранить в тайне дату и маршрут поездки в войска, иначе «шпионы, находящиеся в Ставке сразу же сообщат немцам, и тогда их аэропланы начнут действовать…»

В другом письме она сообщала НиколаюII, что в обществе Николая Николаевича воспринимают, как второго императора и, не стесняясь, называют НиколаемIII. Старались и близкие к Сухомлинову чиновники.

И царь уверовал: против него строится заговор во главе с его горячо любимым дядей!

Однако даже сейчас трусливый и скрытный царь не захотел оскорблять Николашу подозрениями. Он попросту заявил министрам: «В такой критический момент верховный вождь армии должен встать во главе ее».

22 августа Николай уехал в Ставку. Это был трудный для него отъезд. Ведь именно теперь он должен был объявить «любимому дяде» свое решение. Тому самому огромному Николаше, перед которым он всегда робел.

В поезде его, как всегда, ждало ее письмо.

«22.08.15, — писала жена. — Мой родной, любимый… Никогда они не видели раньше в тебе такой решимости… Ты наконец показываешь себя Государем, настоящим самодержцем, без которого Россия не может существовать…»

Отрешение от должности прошло без эксцессов. «Николаша» сразу понял: игра проиграна, и держал себя безукоризненно.

А царь… остался верен себе. Заняв пост дяди, он и не думал заниматься делами.

«Благодарение Богу, — присал он 25 августа жене, — все прошло — и вот я с этой новой ответственностью на моих плечах… Но да исполнится Воля Божья… Все утро этого памятного дня, 23 августа, прибывши сюда, я много молился и без конца перечитывал твое письмо.

Чем больше приближался момент нашей встречи с Николашей, тем больше мира воцарялось в моей душе. Николаша вошел с доброй бодрой улыбкой и просто спросил, когда я прикажу ему уехать.

Я таким же манером ответил, что он может оставаться на два дня. Потом мы поговорили о вопросах, касающихся военных операций, о некоторых генералах и пр. — и это было все».

Игры над пропастью

Шли годы, однако царь не менялся. И именно поэтому такой умный и наблюдательный человек, как генерал В. И. Гурко, бывший в свое время товарищем министра внутренних дел, считал, что «разобраться в сложных и разнообразных причинах разрушения русской государственности без выяснения основных свойств Николая и его супруги невозможно.

Участие в государственной жизни России и влияние на ход событий не только царя, но и покойной царицы слишком для этого значительны; они должны быть признаны едва ли не решающими».

На первое место он ставит безразличие царя к государственным делам. По его глубочайшему убеждению, царь «принуждал» себя заниматься ими, но они его не интересовали. Доклады министров были для него «тяжкой обузой».

«Опять министры с их докладами», — записал он однажды в дневнике. Министры, зная эту черту, стремились при аудиенциях сокращать свои доклады, а некоторые — вставлять в них забавные случаи и анекдоты.

Любимая сфера, где царь, по его собственному признанию, отдыхал душой, была среда гвардейских офицеров, где он с удовольствием слушал беседы об охоте, лошадях, мелочах военной службы, солдатские песни, военные рассказы и анекдоты.

Как отмечает Гурко, государственными делами царь занимался «с необыкновенной усидчивостью», творческий подход был ему совершенно чужд — «синтез по природе был ему недоступен». Кто-то метко заметил по этому поводу: «„миниатюрист“, накапливаемые за годы правления сведения не претворялись у него в знание».

Что же касается слабоволия царя, то Гурко указывал, что оно «было своеобразное и одностороннее». Состояло оно в том, что царь «не обладал даром повелевать», чем в большинстве случаев и обусловливалась смена им министров: не умея заставить их осуществлять свои собственные идеи, он надеялся, что преемник найдет более послушных исполнителей.

Царь «отнюдь не был безвольным, а, наоборот, отличался упорным стремлением к осуществлению зародившихся у него намерений».

Он был настолько упрям, что сотрудники ни в чем не могли его переубедить. Лишь однажды ему была навязана чужая воля — манифест 17 октября 1905 года.

Отличительной чертой царя было полнейшее равнодушие к людям. Он не испытывал никакой приязни даже к долголетним сотрудникам — с прекращением деловых отношений порывал с ними всякую связь.

Более того, с кем дольше сотрудничал, к тому относился менее дружественно, «тем менее ему доверял и тем охотнее с ним расставался».

Обычно каждый вновь назначенный министр был в фаворе, длительность которого была обратно пропорциональная его инициативности: чем последняя была больше, тем период царского расположения короче.