Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Он стоял в кругу ухмыляющихся физиономий, судорожно пытаясь осмыслить услышанное. На его памяти то была уже пятая смена правителей в России за последние пятнадцать лет. И каждый приводил за собой оголодавшую толпу приверженцев и прихлебателей. И многое менялось вокруг. Кто был внизу, быстро поднимался наверх, а кто был наверху — падал вниз, в безвестность. Так уж было заведено.

Окружавшие его курляндские дворянчики прямо на глазах отказывались от России. С утратой покровителя они не желали оставаться подданными империи. Они считали себя европейцами. И Петербург, еще вчера для них манящий и желанный, сегодня представал далеким и опасным. А человек, возвращавшийся туда, вызывал только ухмылку или сожаление.

Счастлив тот, кому не надо бояться. Растрелли бояться было нечего. Один немец сменил другого. Честолюбивый солдафон Миних знал его еще с юношеских лет. И относился доброжелательно. Правда, полностью верить первому министру тоже резона не было.

18 ноября 1740 года, получив у рижского губернатора Петра Петровича Ласси именной указ, Франческо Бартоломео Растрелли поспешил в Петербург.

IV

Превыше всего Миних ценил почет и порядок. Вот почему возок обер-архитектора, проскользив по заснеженной Невской першпективе, свернул от Зимнего дворца на невский лед, в сторону, к дому первого министра и фельдмаршала. Лишь засвидетельствовав свое почтение и выразив радость по поводу известных событий, Растрелли направился домой.

Годы легли на Растрелли-старшего грузностью, сказывались в его постоянном неудовольствии происходящим. Не справившись даже о делах и здоровье, старик ухватил сына за руку и потянул темными переходами в огромный амбар, пропахший углем, воском и металлом.

Запах, привычный Франческо Бартоломео с детства. То был дух дома и незыблемости дела. И он вдыхал его с удовольствием.

Шаркая отекшими ногами, отец стал запаливать свечи в разных углах сарая. И тогда из полутьмы медленно возникла бронзовая фигура рослой и тучной императрицы Анны. Она выступала навстречу, облаченная в парадное платье, сплошь украшенное шитьем и драгоценными камнями. За спиной волочилась по грязному полу горностаевая мантия, затканная двуглавыми орлами.

Старик поднял шандал с потрескивающими свечами и осветил мужеподобное лицо с тяжелым упрямым подбородком. Растрелли физически ощутил на себе злой, немигающий взгляд.

Вертикальные складки роскошного платья бронзовой императрицы тяжело давили землю. И молодой Растрелли снова почти физически ощутил этот давящий дух, разлитый в воздухе Петербурга. Казалось, что «престрашный зрак» покойной еще продолжает со вниманием следить за всеми и каждым, порождая чувство вечного неуютства и неуверенности…

Особых надежд на облегчение общей жизненной атмосферы Франческо Бартоломео, вероятно, не питал. О характере взбалмошной и безалаберной Анны Леопольдовны он уже слышал немало, да и порядок в государстве оставался неизменным. Приходилось уповать на свой талант, мастерство и необходимость двору.

О том, что он нужен новой правительнице, свидетельствовало повеление Миниха: обер-архитектору немедленно явиться к нему, первому министру. Уже садясь в сани, Растрелли припомнил рассказ отца, как за несколько часов до ареста Бирона фельдмаршал Миних мирно и весело обедал с ним…

Услужливый адъютант провел обер-архитектора в кабинет, где у пылавшего камина стоял накрытый к фрюштюку столик. Предстоял конфиденц.

Миних был весел и любезен. Подняв бокал с венгерским, он громогласно объявил:

— По милостивому соизволению правительницы нашей, ее высочества Анны Леопольдовны, надлежит вам, граф, возвести новый Летний дом для августейшей фамилии…

— А как же старый?

— В Летнем доме усопшей императрицы правительница жить не соизволит. Нехорошо там… — И Миних многозначительно поднял вверх указательный палец.

Отхлебнув изрядный глоток венгерского, нагнулся к уху архитектора и простуженным голосом поведал:

— Видение было…

…В майскую полночь часовой у трона в зале увидел, как вошла императрица вся в черном. Часовой колокольцем вызвал караул. Вбежали рослые гвардейцы, топоча сапогами, и исполнили парадный артикул. Императрица, не обращая внимания, продолжала тихо скользить по залу, точно выискивая что-то. Изумленный начальник бросился в покои Бирона и доложил, что императрица почивать не изволят, а бродят одна по Тронной зале. «Как не изволят, — вскричал Бирон, — когда я только что из ее опочивальни…» Бросились к ней, а оттуда втроем в Тронную залу. Впереди императрица, как была, с распущенными волосами и в пудермантеле, за ней Бирон, а сзади, придерживая палаш, начальник караула. Так и вбежали. И встретились две императрицы. Одна — раскрасневшаяся, со злым взором, другая — тихая, вся в черном. Потом та, что в черном, бесшумно проплыла к трону, села и… исчезла. А та, живая, дурным голосом закричала: «Это она!.. Смерть моя за мной приходила!..»