Великие зодчие Санкт-Петербурга. Трезини. Растрелли. Росси

Вряд ли мог исполнительный и безответный Доминико Трезини представить кипение страстей, которое разыграется вокруг его правнука…

Историю о внучках и правнучках Трезини в России поведал мне дальний потомок зодчего, поэт и критик Андрей Юрьевич Чернов. Здесь, наверное, следовало бы завершить жизнеописание первого строителя Петербурга, заложившего надежный фундамент для будущих прославленных строений города. Но рассказ А. Чернова пробуждает размышления о множестве явных и тайных нитей, связывающих нас с прошлым. Они приближают его, помогают лучше понять и осознать вечно живущую, неразрывную связь времен.

Конечно, время способно разрушить отдельные памятники культуры, но оно не в силах уничтожить ее или перечеркнуть навсегда. Васильевский остров с его планировкой и зданием Двенадцати коллегий, Петропавловская крепость с ее удивительным шпилем, Летний дворец и общий замысел Александро-Невской лавры навечно останутся памятниками славному труженику Доминико Трезини.

ДВОРЦЫ Мастер лепки и фантазии Франческо Растрелли

Годы учения

I

Род Растрелли был стар и известен. Правда, недостаточно, чтобы удовлетворить великое честолюбие некоторых его членов. Зажиточные горожане, хорошо знакомые жителям Перуджи, Милана, Флоренции, давно мечтали о дворянском гербе. Повезло Растрелли флорентийским. Дед нашего героя в 1670 году наконец добился права украсить давно приготовленный щит изображением кометы и двух восьмиконечных звезд с золотой перевязью в голубом поле.

То ли обретение герба потребовало изрядных расходов, то ли с годами потощали денежные мешки фамилии, только к рождению Бартоломео Карло — отца нашего героя — у семейства Растрелли осталось высокомерия и гордости больше, чем золотых монет.

Оснований для гордости было все же немало. Флоренция жила своей великой былой славой — родины Данте, Петрарки, Микеланджело; города, где жили Макиавелли и Галилей, где церкви и площади украшены творениями прославленных Джотто и Мазаччо, Донателло и Верроккьо, Челлини и Микеланджело. И каждый горожанин, от каменщика до философа, чувствовал себя личностью. А для тех, кто хоть единожды прошел по улицам и площадям Флоренции, кто любовался тусклым блеском ее старой бронзы и холодным сиянием мрамора, кто восхищался чистотой и строгостью ее очертаний, невесомыми куполами собора Сан-Лоренцо, — для тех само слово «Флоренция» становилось символом высокого искусства. Это романтическое сияние прошлого бросало свой неизбежный отблеск на каждого флорентийца. Даже в Париже, при дворе «короля-солнца» Людовика XIV, выходцев из Флоренции встречали с должным почтением. Десятилетия спустя, вдали от родины, Бартоломео Карло с гордостью будет писать после своей фамилии «флорентиец».

Как истинного дворянина, Бартоломео Карло учили хорошим манерам и обязательному тогда французскому языку. Как обнищавшему дворянину, ему необходима была профессия. Благородная, не унижавшая звания и приносящая вместе с тем доход. Такой профессией для юноши, не желавшего стать ни военным, ни аббатом, могла быть, например, работа скульптора. Не исключено, что сама атмосфера Флоренции подсказала мальчику его призвание, а родители лишь с удовлетворением отметили выбор. Время еще не успело стереть в их памяти, да и не только в их, а в памяти всей просвещенной Европы, кружащий голову успех уроженца Флоренции кавалера Лоренцо Бернини — прославленного гостя самого Людовика XIV. При такой профессии будущее дворянина Бартоломео Карло Растрелли грезилось радужным и безбедным.

Скульптурная школа Флоренции, где начиная с XIII века трудились крупнейшие ваятели Италии, заслуженно считалась одной из лучших в Европе. Пытливому ученику наставники открывали секреты ювелирного искусства, сооружения дворцов и храмов, секреты основ гидравлики. Единственно, чего не могла предоставить даже талантливым ученикам обнищавшая ныне Флоренция, это регулярных заказов и постоянного заработка. Но подобные обстоятельства не смущали юного скульптора — мир был велик, голова полна грандиозных замыслов, а сердце — уверенности в грядущем успехе.

Летом 1698 года двадцатитрехлетний Бартоломео Карло Растрелли, исполненный великих желаний, обремененный многочисленными родительскими наставлениями и значительно меньшим количеством золотых монет, въехал в Рим через Порта дель Пополо.

Прямо перед ним высились две церкви: Санта-Мария-ин-Монтесанто и Санта-Мария-деи-Мираколи, воздвигнутые кавалером Лоренцо Бернини; за спиной стояли городские врата и церковь Санта-Мария-дель-Пополо, украшенная внутри им же. В этом был добрый знак, доброе предзнаменование. И Растрелли твердо уверовал, что сумеет покорить великий город.

Рим не заметил появления молодого честолюбца. За двадцать с лишним веков существования его мостовые топтали пришельцы из разных стран и городов, рабы и императоры, разъяренные воины и фанатичные проповедники, гениальные художники и завистливые неудачники. Он всех принимал в свое лоно, оставляя в памяти имена лишь немногих.