Великий крестовый поход

Жизнь появляется из волн,
Что повинуются луне, торящей
Свой путь по беспредельным небесам.
Она, всесильная владычица морей,
Могущественней пламенного солнца.
В пучине неба, среди тысяч звезд, земля,
Луна и солнце кружат в хороводе.

Старые самки:

Да, кружат, кружат,
Подобно воспоминаньям
Об утраченном.
Горе матери, чьи муки
Оказались напрасны,
Чей детеныш
Не поплывет рядом с ней никогда.

Молодые самцы:

Холодна, сурова
Зыбь зимой морская,
Но она в нас будит
Силу и желанья.
Летом все иначе,
Лето дарит ласки;
Летние забавы —
Радость, наслажденье.

Молодые самки:

Вы — грядущий рассвет,
Ветер и дождь, чья влага
Оплодотворяет волны.
Мы — океан и луна,
В наших телах
Зреет новая жизнь.

Детеныши:

Стремительные облака,
Ветер, брызги, птицы над водой,
Белая пена — все внове, внове!

Старые самцы:

Жизнь — чередованье зимы и весны,
Которому все подчиняться должны.
Минуте прилив, наступает отлив:
Подточит вода твердокаменный риф,
А время и радость и грусть унесет.
Мы — древний народ, мы — избранники вод,
Но нам, как и прочим, увы, суждено
Усеять костьми океанское дно.
И в черный, бездонный провал темноты
Навеки могучие канут киты.
Однажды в урочный, отмеренный час
На свете не станет ни света, ни нас.

Пролив Пентланд[9] печально знаменит проходящими через него сильнейшими течениями, а есть места, где морская стихия еще яростнее; нужно проплыть мимо Весельчаков Мея, между Свалчаем и Колодцами Суоны, а потом обогнуть мыс Данкансби с его сильными приливными течениями. Поэтому перед опасным переходом они отыскали более или менее укрытое от ветра место на острове Кайтнесс, вынесли на берег потрепанные морем каяки и решили передохнуть.

Изломанные скалы вздымались по обе стороны заливчика, более напоминающего расщелины. В конце его отыскалась узкая полоска пляжа, переходящая в кочковатую, но мягкую из-за густой травы дернину. Далее V-образный склон вел наверх. Едва заметная тропка петляла между валунами и редкими кустиками, но все же было ясно, что на этот берег высаживаются редко, и уж, конечно, не зимой.

В заливчике оказалось гораздо теплее, чем могло показаться из-за его неприветливого вида, и после невзгод, перенесенных в открытом море, он показался путешественникам едва ли не раем. Солнце сюда не проникало, и легкие волны, накатывающиеся на пляж, казались в густой тени сделанными из потемневшего от времени старинного серебра, но все же его лучи, отражаясь от морских вод, доносили толику своего тепла и до скалистых утесов, отражавших его вниз, к пляжу. Ветер напоминал о себе лишь посвистыванием высоко среди скал. Тауно и Эйян отнесли каяки подальше от воды, выше линии прилива, потом разложили на траве шкуры недавно добытых тюленей. Набрав хвороста, они вытащили трут, кремень и кресало, запалили костерчик и щедро подбросили в него собранные на берегу дрова. Кроме тюленьего мяса они зажарили гагару, а рыбу решили съесть сырой.

— Эх, — сказал Тауно. — Как здорово пахнет.

— Да, здорово, — согласилась Эйян, глядя на прутик с насаженным на него мясом, который держала над огнем. Брат сидел рядом, лицом к заливу, сцепив руки под согнутыми коленями и положив на них подбородок.

— Радуйся такой погоде, пока она не кончилась, — сказал он после долгого молчания. — Долго она не продержится.

— Ты прав.

— Нам не стоит тянуть с починкой каяков.

— Верно, не стоит.

— В конце концов, мы преодолели уже… сколько?.. две трети пути?

— Может даже, чуть больше.

Некоторое время ни у кого из них не находилось новых слов. Поднявшаяся после вечернего прилива вода медленно спадала.

Эйян потыкала тушку птицы костяной палочкой. Когда она наклонилась вперед, ее распущенные и переброшенные на грудь волосы отклонились в сторону, обнажив белую кожу и розовые соски.

— Птица скоро будет готова, — сообщила она. — Можешь начинать чистить рыбу.

— Хорошо.

Бросив украдкой взгляд на сестру, Тауно принялся за рыбу. При каждом движении у него под кожей перекатывались мускулы.