Великий Моурави 5

царскому владычеству Михайле Федоровичу, царя Луарсаба от плена избавить и из

темницы гулабской вывести. Негоже, не

приличествует сану миропомазанника божьего в неволе томиться!"

Шах Аббас с высоты трона дружелюбно взирал на послов Московского

царства, сочувственно вслушивался в

витиеватые речи, переводимые искусным толмачом, вскидывая глаза к голубому

потолку, по цвету схожему с небом в

безоблачный день, а исподволь зорко следил за послами. Приходилось и послам

дружелюбно взирать на шаха и вскидывать

глаза к голубому потолку. И казалось князю, что не ковер под его крепкими

ногами, а голубая поляна - и где-то рядом

капкан. Не блюди он, посол, осторожность, - один шаг в сторону - и щелкнет

железо у самой щиколотки!

Смотрел шах загадочно, а уста источали мед: "Грузинская земля, тому нет

тайны, от начала времен наша! И цари и

князья Гурджистана наши - шаховы - служильцы и подручники. Я, шах Аббас, всегда

жаловал их и берег! Но да будет

свидетель аллах! Иран мой, и люди мои, и казна моя - все не мое, все божие да

государя царя Михайла Федоровича. Во всем

волен аллах да он - великий государь!"

Потому-то и обещал о царе Луарсабе, своем брате, позаботиться, чтобы

пресеклись его муки душевные, а телесных

он не ведает: живет в башне, как в замке, отказа ни в чем нет. На ковре горы

выведены, белые и синие, - о Гурджистане

напоминают. А устанет царь ими любоваться - есть сад тенистый, розы благоухают -

глаз радуют, и соловьи поют - слух

услаждают. Дивился Тюфякин изворотливости шаха: нелегко уловить, где конец лжи и

где начало правды, - пестра речь, как

ковер.

Зорко следил посол всея Руси и за ханами. Справа и слева от тронного

возвышения, образовав полукруг, восседали

они на шелковых подушках, хитрые и увертливые.

А шах Аббас уже допытывался о другах и недругах его брата, царя Михаила

Федоровича.

Осторожно, точно по льду скользил, заговорил о делах польских князь

Тюфякин.

Шах не преминул восхититься мудростью царя Русии и святейшего отца

патриарха Филарета: "А будет нужда, я,

шах Ирана, для своего брата не пожалею ни золота, ни сердца".

Особенно тщательно перебирал в памяти посол Тюфякин третий прием шахом

Аббасом московского посольства.

Казалось, что шах чем-то озабочен: будто запамятовал он, что на первом приеме

уже в избытке было взаимных заверений в

дружбе и любви, стал снова подробно расспрашивать о здоровье северного

властелина.

Тут Тюфякин решил, что настал срок для челобитной, и в суровых словах

изложил жалобу царя Михаила

Федоровича на персидских послов Булат-бека и Рустам-бека, кои в царствующем

городе Москве бесчинствовали и тем

государеву имени бесчестье чинили. А особенно Булат-бек: драку затеял со

служилыми людьми послов грузинского

царства, вершил всякие непригожие дела и был у царского величества в

непослушании.

Неподвижно сидел на троне шах Аббас, слушал, а у самого в глазах искры

вспыхивали, - и похоже было: больше от

радости, чем от возмущения. Как вымолвят послы: "Булат-бек", так искра и

промелькнет, словно по горящей головешке кто

ударит. Видно, какая-то мысль завладела им, и, словно в ее одобрение, он даже

мотнул головой. Вдруг уставился

персидский "лев" на трех живых кречетов: умело держали их московские сокольники;

цепочки были вызолочены, а

клобучки и впрямь золотым листком крыты. Помимо этих трех ловчих птиц, везлись

еще многие, да не доехали; путь был

долгий и жаркий, - и пришлось в счет поминок от царя и патриарха представить

только птичьи хвосты и перья. И прелесть

эта, знать, возмутила шаха: пригоже было б хоть одну голову привезти, - голова

лучшее свидетельство того, что и ноги

были. Шах угрюмо смотрел на перья и птичьи хвосты и неожиданно резко спросил,

где обещанные царем Михаилом

Федоровичем оконничные мастера! А послы-то и сами не знали где. Поотстали, лапти

нечесаные, в дороге, в город Исфахан

вовремя не прибыли! И теперь канитель с ними, стекольными душами! И так

ответствовали: "Оконничные мастера

подобраны, как на смотр, - умельцы великие, стекло под их рукой как живое, а

ждать их надобно с часу на час". И шах опять

брови нахмурил, но недовольство скрыл, лишь губы побелели, будто в скисшее

молоко опустил.

Но когда хан Эмир-Гюне их, послов, стал звать на пятый прием к шаху -

идти отказались, заранее проведали, что

иных стран послы в тот же день представятся шаху. А во всем том поступали князь

Тюфякин, подьячий Григорий и дьяк

Панов по букве наказа, утвержденного Посольским приказом и скрепленного печатью

царя и патриарха.

Шах Аббас становился все ласковее, и улыбка его - будто прощальный луч

солнца, окутываемого грозовыми

тучами: вот-вот блеснет молния, кривая, как исфаханская сабля.

Решил князь Тюфякин, что настал час умаслить шаха. Правую ногу вперед

выставил, руки развел в стороны, сам

почтительно изогнулся и повел речь о прибыльной торговле, которую Московское

государство, печалясь о любезном Иране,

ему уготовало. Французские купцы не получили от московских властей разрешение

ездить в Персию сухопутным путем,

через Московское государство, а персидские получат - для провоза шелка во

Францию. И прибыль от этого ему, Аббас

шахову величеству, выйдет великая.