Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков

«Совесть Европы» (июнь 1935 года)

Барбюс считался «другом СССР», и его авторитет был непререкаем в основном для коммунистов и других «левых». Сталину же мог пригодиться еще и писатель нейтральный, гуманист с устоявшейся репутацией среди широких кругов, такой как Ромен Роллан. Он был известен не только знаменитыми романами «Жан-Кристоф» и «Кола Брюньон», но и своей антивоенной позицией. Охваченный тревогой за судьбы культуры Европы, писатель призывал интеллектуалов встать «над схваткой», чтобы спасти будущее мира. «Над схваткой» – так называлась статья будущего нобелевского лауреата, опубликованная в начале Первой мировой войны в швейцарской газете «Журналь де Женев». Его называли «совестью Европы», «французским Толстым», словом, равного ему по авторитету просто не было.

Тридцатые черные годы —
Россия упрека ждала:
Что скажет ей «совесть народа»?
А совесть народа спала.

Эти строки поэта Александра Тимофеевского, написанные в другое время и по другому поводу, здесь, мне кажется, вполне уместны.

В начале 20-х годов в европейской прессе развернулась дискуссия Ромена Роллана и Анри Барбюса о цене революции. Таким образом, пусть и в завуалированной форме, обсуждалась ситуация в России, русская революция и ее вожди. Как Роллан полагал, «самое ужасное случается, когда под влиянием необходимости или в пылу боя руководители приносят в жертву политическим интересам величайшие моральные ценности: человечность, свободу и – высшее благо – истину». Он спорил с Барбюсом, не соглашаясь с тем, что революционное насилие лучше любого другого: «Неверно думать, будто цель оправдывает средства. Для истинного прогресса средства еще важнее, чем цель …Вот почему я считаю, что защищать моральные ценности необходимо, и в период революции – еще больше, чем в обыкновенное время».

Казалось бы, позиция несовместимая с тем, чтобы стать самым ярым защитником сталинизма. Возможно, тому способствовала его наивность? Свидетельство тому – отклик Роллана на присланное из Москвы анонимное письмо под заголовком «Писателям мира», опубликованное в газете «Последние новости» (Париж) и в других русских эмигрантских газетах (1927). В нем содержался упрек европейским властителям дум, посетившим СССР и восторгавшимся им. «Нам больно от мысли, – говорилось в нем, – что звон казенных бокалов с казенным шампанским, которым угощали в России иностранных писателей, заглушил лязг цепей, надетых на нашу литературу и весь русский народ!»

Свой ответ Роллан адресовал не анонимным авторам письма, а Константину Бальмонту и Ивану Бунину. Тут он пел в унисон с «Правдой», назвавшей письмо фальшивкой, сфабрикованной писателями-эмигрантами. «Я вас понимаю, – писал он им, – ваш мир разрушен, вы – в печальном изгнании. Но …почему вы ищете себе союзников среди ужасных реакционеров Запада, среди буржуазии и империалистов? …Меня в моей собственной стране тоже мучила цензура… Всякая власть дурно пахнет…»

Анри Барбюс

Его тоже, видите ли, мучила цензура… Смешно опровергать сравнение советской цензуры с французской. Что же касается слов о том, что всякая власть дурно пахнет – за ними стоит банальный посыл о политике как грязном деле, о подлости любого правительства. Однако в истории встречались и вполне приличные правительства, и, главное, если все плохи, тем самым любая власть выводится из системы моральных оценок и, значит, получает индульгенцию за прошлые и будущие грехи. Посыл этот слишком удобен, чтобы быть правдой.

Еще Роллан обратился к Горькому в Сорренто с вопросом: правда ли, что писателей в Советском Союзе угнетают? Нашел кого спрашивать! Горький уже не был тем правдолюбцем, который в революционные годы писал Ленину и его соратникам телеграммы об освобождении арестованных интеллигентов. В 1921 году он уехал за границу, чтобы никогда не возвращаться, но 6 лет спустя начал одобрять происходящее в СССР и засобирался обратно.

«В Советском Союзе писатели куда более счастливы, чем в буржуазных странах», – ответил Роллану Горький и в подтверждение назвал имена самых больших счастливцев. В числе названных – Борис Пильняк и Исаак Бабель. Первому из них оставалось до ареста 10 лет, второму – 12, оба из заключения не вернулись.

Съезд писателей, август 1934 года