Великий обман. Чужестранцы в стране большевиков

…Звучит, по-моему, ужасно фальшиво, Сталин будто о малых детях говорил, но Фейхтвангер, похоже, принял все это за чистую монету. Ромен Роллан воспринимал его поведение более трезво. «Если бы ему было действительно неприятно, достаточно было бы одного его слова, чтобы низвергнуть этот смехотворный культ, обратив все в шутку…» – писал он о Сталине в своем тайном дневнике.

Лион Фейхтвангер в Кремле у Сталина

А может, Фейхтвангер просто лукавил? Иначе не говорил бы с вождем в столь верноподданническом тоне.

«Я боюсь, что употребление вами слова “демократия”, – замечает он в разговоре со Сталиным, – …не совсем удачно. …Не получается ли недоразумения из-за употребления Вами слова “демократия”, которому за границей привыкли придавать определенный смысл?» И от имени «друзей СССР за границей» (т. е. тех, кого принято именовать «агентами влияния») задает вопрос: «…Нельзя ли придумать другое слово? …Советский Союз создал столько нового, почему бы ему не создать нового слова и здесь?»

Стало быть, Фейхтвангер прекрасно понимает, что никакой демократии в Советском Союзе нет. Если за границей этому слову привыкли придавать определенный смысл, значит, и нет у него другого смысла. То ли он настолько наивен, то ли, напротив, настолько циничен, что предлагает – как бы так поудачнее соврать, чтобы скрыть отсутствие в СССР демократии.

Сталин отвечает: «Вы неправы. Положительные стороны от сохранения слова “демократия” выше, чем недостатки, связанные с буржуазной критикой. Если бы мы создали новое слово – это дало бы больше пищи критикам: русские, мол, отвергают демократию».

Между прочим, в этих словах вождя – ключ к извечной психологии российской власти, подмеченный еще маркизом Кюстином: «Мне говорят: “Нам бы очень хотелось обойтись без произвола… но ведь мы имеем дело с азиатскими народами”. А про себя в то же время думают: “Нам бы очень хотелось избавить себя от разговоров про либерализм… но ведь нам приходится общаться с европейскими правительствами”».

Шпионские страсти

Сталин любил рассказывать иностранным гостям о происках троцкистов и вредительстве по заданию иностранных разведок. Фейхтвангер не стал исключением, и Сталин поведал ему, что «в прошлом году произошло крушение воинского поезда на ст. Шумиха в Сибири…. У них, троцкистов, была договоренность с японскими агентами о том, чтобы устраивать катастрофы. Чтобы замаскировать преступление, использовали стрелочницу как щит и дали ей устный приказ неправильно перевести стрелку».

Поверил ли Фейхтвангер этим россказням? Всего несколько месяцев прошло после первого из Московских процессов, на котором судили членов выдуманного Сталиным «Троцкистско-зиновьевского террористического центра». Показания обвиняемых Зиновьева и Каменева, признававшихся в убийствах и заговорах, вызвали на Западе большие сомнения. «Целый ряд людей, принадлежавших ранее к друзьям Советского Союза, стали… его противниками, – пишет Фейхтвангер в «Москве, 1937». – …Им казалось, что пули, поразившие Зиновьева и Каменева, убили вместе с ними и новый мир… И мне тоже, до тех пор, пока я находился в Европе, обвинения, предъявленные на процессе Зиновьева, казались не заслуживающими доверия. Мне казалось, что истерические признания обвиняемых добываются какими-то таинственными путями».

Поэтому, беседуя со Сталиным, Фейхтвангер поинтересовался тем, «что доказывает их вину помимо их признаний». Сталин (из стенограммы): «Непонятно, почему некоторые люди или литераторы за границей не удовлетворяются признанием подсудимых. …Говорят, что показания дают потому, что обещают подсудимым свободу. Это чепуха. Люди это все опытные, они прекрасно понимают, что значит показать на себя, что влечет за собой признание в таких преступлениях».

…А в самом деле, почему «некоторые люди» не удовлетворяются признанием? И что вообще влечет за собой признание вины? Вроде бы Средневековье, во времена которого оно признавалось царицей доказательств, давно минуло. Возможно, Сталин ждал от собеседника такого рода соображений. Не дождавшись, а может, упреждая их, он сам вступил на скользкую историко-правовую почву. «Англосаксонская юридическая школа, – заметил он, – считает, что признание подсудимых – наиболее существенное доказательство их вины», тогда как германская школа «отдает предпочтение вещественным доказательствам, но и она отдает должное признанию обвиняемых».

В действительности признание вины в англосаксонском праве традиционно означало лишь отказ от разбирательства дела судом присяжных, отсутствовавшего в советском уголовном процессе. И, тем не менее, надо отдать вождю должное – он умел произвести впечатление. Нигде, кроме семинарии, не учившись, не зная толком иностранных языков, мог продемонстрировать некую образованность.