Великий полдень

Чаще всех заходил ко мне дядя Володя. Но, видя, что любые разговоры мне в тягость, он тоже главным образом сидел молча. Никаких сетований или тем более упреков в мой адрес он себе не позволял, хотя я знал, как он мечтал о том, чтобы у нас с Майей что то получилось. Наивный, добрый человек… Иногда, правда, он вдруг начинал горячо уговаривать меня переехать к нему во флигель, чтобы жить там вместе. Или просил хотя бы зайти к нему в гости. В своей обычной интригующей манере, со всяческими недомолвками и многозначительностями он обещал открыть мне нечто действительно невероятное и исключительно важное. Якобы имеющее для меня значение. Наивно хотел отвлечь от мыслей о погибшей Москве. Но он ничего не знал о другом — о моем видении рая. Я обещал, что как-нибудь загляну к нему, но только потом, позднее.

Иногда я расспрашивал дядю Володю о моем Александре. Он охотно рассказывал об успехах мальчика в учебе, уверял, что мальчик освоился в Пансионе наилучшим образом и чувствует себя прекрасно. Я не верил. Мне почему то казалось, что Александр в разговорах с глазу на глаз не совсем искренен со мной. Что на самом деле ему, может быть, плохо в Пансионе. Мне казалось, что если я увижу его реальную жизнь здесь, увижу, как он себя держит, как общается с другими ребятами, мне будет легче. Дядя Володя, словно прочитав мои мысли, предложил разрешить мои сомнения самым действенным и непосредственным образом. Однажды, в часы, отведенные для этого строгим распорядком, я сам отправился в Пансион, чтобы посмотреть, как там живется Александру.

Мы сидели в директорском кабинете. Дядя Володя включил дежурный монитор, пощелкал кнопками, при помощи которых осуществлялся выбор одной из телекамер слежения, установленных по всему Пансиону. Я увидел на экране своего Александра. Он, Косточка и несколько других ребятишек сидели за одним обеденным столом, смеялись и с аппетитом ели. «А звук?» — спросил я. Дядя Володя настроил направленный микрофон, и я не только увидел, но и услышал происходящее за столом…

Александр и в самом деле ничуть не выглядел зашуганным или опечаленным. Хохотал, держался среди других ребят более чем уверенно. Но что у них был за разговор! Боже мой, лучше бы я этого не слышал! Дело было даже не в том, что их разговор был вопиюще груб по форме, содержал самые что ни на есть грязные ругательства и обороты, — причем сквернословие это было до того нелепое, неуместное и нарочито бессмысленное, словно имело своей целью лишь одно — раздражить и шокировать невидимых наблюдателей. Дядя Володя, кстати, так это и трактовал. Увидев мое смущение и огорчение, он принялся успокаивать и уверять меня, что в отсутствии телекамер, в нормальном общении дети превращаются в нормальных детей. Они, мол, и есть самые нормальные дети. А то, что я слышу, это, мол, проявление их протеста против чрезмерных мер контроля, которые были введены в Пансионе по требованию Папы и Мамы. Этот словесный эпатаж вошел у ребят в привычку. Но на него просто не стоит обращать внимания. Эта похабщина — чисто внешнее явление, вот и все… Хорошо, я был готов, скрепя сердце, согласиться с тем, что это все «внешнее». В конце концов и мы в детстве позволяли себе такое, отчего наши родители, если бы только узнали, упали бы в обморок… И все таки я не мог успокоиться.

Нет, дело было даже не форме, а в самом содержании разговора. Наши дети обсуждали нас, взрослых, своих родителей. Они цинично издевались над всем, что было для нас свято. Судя по всему, они действительно считали нас полными ничтожествами. Не испытывая ни малейшего смущения или стыда, они во всех подробностях пересказывали друг другу то, что происходило и происходит у них в семьях, но в такой дикой интерпретации, что у меня потемнело в глазах. Им было известно абсолютно все, и они нам не только не сочувствовали, но открыто нас презирали и мечтали о том, что скоро свергнут власть взрослых и, наконец, создадут свой собственный, правильный мир. Тут, безусловно, снова присутствовали мотивы пресловутого «Великого Полудня».

Игра, насколько мне известно, была практически уничтожена, или, по крайней мере, изолирована от внешней сети интернет, но детские головы были по прежнему засорены гипертрофированным уродством, мерзкими образами. В их глазах мы, взрослые, были каким то монстрами, роботами, грязными похотливыми животными, лицемерными, алчными, слабыми и лживыми, и было похоже на то, что они махнули на нас рукой, отреклись от нас… Что нам оставалось, как следовало реагировать? Опровергать эти грубые, извращенно нелепые мнения детей? Но напрямик опровергать подобное, оправдываться выглядело бы еще более нелепым и грубым.