Великое посольство

Шли краем города, около безлюдного, пустого поля, по щиколотку уходя ногами в песок. Впереди широко шагал поп Никифор, держа крохотную иконку Троеручицы, за ним Кузьма с Ивашкой.

Утро было жаркое, солнце припекало головы и спины, пот заливал глаза. Но люди шли бодро, не чувствуя устали после долгого сидения на подворье.

К кладбищу подошли в полдень. Здесь, у кладбищенской стены, посольских людей ожидал пристав Алихан с двумя воинами и толмачом. Алихан так и остался за воротами: коран не позволял ему хоронить неверных. Армянские попы вышли навстречу погребальному поезду и предложили отпеть умерших в своем храме. Но это было не по обычаю, и посольские люди отказались: хоть и христианской веры были армяне, но иного толка.

Мертвецов, завернутых в саваны, Кузьма с Ивашкой сложили в общую, заранее выкопанную могилу без гробов на простой дощатый настил, прикрыв таким же настилом.

Никифор накоротке справил заупокойную службу. И тут невольно прокралась в души посольских людей горькая печаль о друзьях-товарищах, которым уж не увидеть русской, родимой земли.

После похорон армяне, выйдя из своего храма, где отстояли обедню, окружили посольских людей и стали спрашивать их о московском царе: не думает ли он оказать помощь их несчастным братьям армянам, у которых турки захватили землю и тысячами убивают и мучают. Весь их народ, говорили они, христианской веры, почел бы за счастье стать под высокую руку царя московского.

— В мыслях царских читать не смею, — отвечал Кузьма. — Но твердо вам обещаю, что слова ваши дойдут до Москвы… — И тут же велел Никифору по возвращении на подворье вписать те слова в статейный список.

Когда посольские люди вышли из ворот кладбища, поджидавший их Алихан тронул коня и подъехал к ним.

— Что говорили вам армяне? — спросил он Кузьму через толмача, пытливо глядя на него своими недобрыми, косыми глазами.

— Прежде сойди с коня, пристав, — сказал Кузьма, — а уж потом спрашивай.

Алихан побагровел, но сдержал себя и легко, как заправский воин, соскочил на землю.

— Что говорили вам армяне?

— В моей воле, пристав, — сказал Кузьма, — отвечать тебе или нет. Но, уж если ты так любопытен, скажу: сетовали на турок, что захватили они армянские земли и лютуют над их родичами.

Алихан нахмурился и положил руку на гриву коня.

— Обожди, пристав, — тронул его Кузьма за плечо. — Прикажи твоему воину, чтобы проводил нас на подворье. Как бы нам не заплутать…

Алихан бросил короткую фразу воину.

— Да только пусть пеший пойдет, как и мы, а коня в поводу держит.

Невдалеке от подворья за посольскими людьми увязался какой-то человек, лет под сорок, ладный, широкий в плечах, в одежде персидского простолюдина. Он шел, не отставая, и прислушивался к их речи. Вдруг он сорвался с места, подбежал к Ивашке и обнял его.

— Господи пресвятый! — вскричал он по-русски. — Привелось-таки увидеть русских людей! Ведь вот радость-то какая! Государи вы мои милостивые, души мои родные, не чаял я, а привелось-таки встретить!.. Да скажи ты еще хоть словечко по-нашему, хоть полсловечка, братец ты мой, родная душа!..

Но не так-то легко было Ивашке и полсловечка сказать, пока не выскользнул он из объятий детины и не отдышался вдоволь.

— Да кто ты такой есть? — спросил Кузьма останавливаясь.

— Да Шорин же Серега, из-под Суздаля! Хрестьяне мы, из холопей боярских, морозовской вотчины!

— Из-под Суздаля? — подивился Кузьма. — А сюда-то, в Казвин, как тебя угораздило?

— А очень просто. Шестнадцать годов тому увели меня крымцы в полон, через малое время продали в турецкий город Смирну, а из Смирны тринадцать годов тому сбежал я к веницейцам, а с веницейской галеры — не приведи бог! — подался по ту сторону моря, к черным. Ан и там турецкое царство! Маялся я там год да еще год…

— А веру-то православную, святую соблюл? — строго спросил Никифор.

— Неужто нет? — В голосе Сереги Шорина прозвучала обида.

— А бороду не брил, как басурман поганый?

— Было такое… — смутился Серега. — На корабле… засмеяли, терпения не стало. А только борода, она что, вишь, отросла… А грех замолю, только бы до дому добраться.

— На каком таком корабле? — допытывался Кузьма.

— Заскучал я, значит, у басурман и опять же сбежал, на сей раз в Гишпанию. Да только и тут заскучал, а к тому еще иезуиты в их веру католицкую, поганую, совращали, тюрьмой да костром грозились. Подался я в город Лиссабон и нанялся на корабль матросом. На том корабле плавал я в разные страны жаркие, Ост-Индия называется. И от чистого сердца скажу: много мест и людей повидать пришлось, а лучше нашего Суздаля не видал…

— Да неужто? — ухмыльнулся Ивашка.

— А то как же, — тихо и мечтательно сказал Серега. — Речка у нас тихая да чистая, под самой деревенькой течет, по ту сторону бор дремучий, земляникой да грибами пахнет… Да и то: среди своих живое слово от души к душе идет. Эх, да разве все скажешь! — Серега горько махнул рукой. — Изболелось сердце по родному краю…

— Понятное дело, — отозвался Кузьма. — А здесь-то, в персидском царстве, как очутился?