Венец

Я ожидал какого-то взбрыка в сфере свободолюбия. Как-никак — князь русский. Брат Боголюбского, сын Долгорукого, внук Мономаха. Три века высших русских аристократов в предках. Племянник императора. А там… века и века благородных, хоть мадьяр, хоть греков.

Увы, личную свободу надо лично отстаивать. Уметь, быть готовым.

Люди не ценят то, что даётся им естественно, даром, как воздух. Ещё более они не понимают ценность того, чего у них никогда не было, чего вообще в их мире не наблюдается.

Свободы у Гнезда не было никогда. Он всегда зависел. От старших, от начальствующих. Принадлежность его кому-то была нормой. Принадлежал батюшке на Руси. Брату, когда жили в Болгарии. Императору. Имперским чиновникам, представляющим волю басилевса, священнослужителям, выражающим повеления Его…

Положение младшего принца в большом аристократическом доме хорошо приучает к подчинённости, покорности. Стремление к независимости деградирует в хитрость, изворотливость. Как в стаях шимпанзе. Есть исключения, обладающие необузданным вольнолюбием, Боголюбский или Евфросиния Полоцкая, например. Среди полусотни рюриковичей этой эпохи едва ли найду ещё человека, который столь твёрдо, многократно и многолетно, отстаивал своё право на свободу, на собственные решения в своей судьбе.

Возражение Гнезда носило характер отнюдь не возмущения гордой и непреклонной свободной личности, а было вполне практического свойства:

— Но… если нельзя снять… все ж увидят… что я… ну…

— Да. Все увидят. Что ты холоп. Домашняя зверушка. Двуногая собственность. Какого-то дикого князька с приволжского бугра. Безродного, плешивого, из дебрей и болот вылезшего. Подставка для пяток дикаря. Но… что лучше: быть мёртвым львёнком, или живым щенком?

— Но… но почему?! Я уговорю брата… Ты получишь половину! Почему «нет»?! Хорошо — две трети! Ты не понимаешь! Здесь всё можно будет золотом засыпать! Все эти… полы, лавки, шайки, веники. Всё!

— Если ты — сам… Я везу немедля всех троих к Андрею. Дальше… Судьбу ты выберешь. Сам. В застенке у Манохи.

Он пытался рассмотреть ситуацию прагматически, с точки зрения очевидной выгоды, предложить долю в прибылях, «ты мне — я тебе». Абсолютная уверенность, что в жизни всё можно купить и продать. Вот же — Михалку продали!

Мне это было не интересно. Его слова, обещания, предложения — ничего не значили.

Для него сотня тысяч золотых — «хатынка, садочек, ставочек» в Византии. Мне — не интересно. А здесь такая куча золота — бессмысленная смерть. Потому что найдётся куча молодцов, кто вздумает отобрать. И потому, что её не на что тратить. Это как в «лихие девяностые» попить пивка у «Трёх вокзалов», распахнув у ног чемодан с баксами. И не потратить, и живым не уйдёшь.

«Проклятие размерности» в национально-финансовом исполнении.

Для них там сотня-другая тысяч — уважаемые люди, защищаемые законом. Здесь — всеобщая мишень, вне закона. Мы — нищая страна. Или меняй страну, чтобы быть там одним из многих. Или не лезь под топор всенародной зависти.

Для Всеволода такое «шейное украшение» означало «…ец всему». На «Святой Руси» даже просто пострижение в монахи, пусть и насильственное, закрывает путь к возвращению на княжеский стол. Так будут говорить Стололазу, сбросившего схиму после смерти Романа Подкидыша: «не бывать иноку во князьях».

Вывалился из своей страты — назад дороги нет. Изгой. «Прикладень».

Рабские клейма могут быть почётны. Как боевые шрамы. Если они получены от врагов, захвативших благородного человека в битве или обманом. Здесь такая «прикраса» означает кучу вопросов, объяснений. Что даст презрение и отвращение к святотатцу. Да ещё и трусу. Выбравшему позор церковного вора — ради наживы, принявшему долю холопа — из страха.

Он отрицательно тряс головой, пытался что-то придумать, как-то выкрутиться, увернуться от неизбежной личной катастрофы, гибели всех планов, всей жизни.

Я пожал плечами и пошёл к дверям.

— Собирайся.

— Нет-нет-нет!

— Слуг позвать, чтобы одели?

— Не надо!

Человек более смелый кинулся бы на меня. Хотя я старше, сильнее, тяжелее его. «Кинулся» — без надежды на победу.

Человек более слабый душою или более привычный к фатализму, просто надел бы и будь что будет. «Что — воля, что — неволя…».

Человек более тупой ничего бы не делал, застыв подобно буриданову ослу. Тогда я бы, в самом деле, отвёз бы всю троицу: живого, чуть живого и мёртвого — к Боголюбскому. И пусть разбирается. Разве я сторож государю моему?

Я уже взялся за ручку двери, когда меня догнал звук металлического щелчка.

На полу столь памятного мне по событиям девятилетней давности предбанника, на дорожке, где меня чуть не изнасиловали хором в роли «княжны персиянской», а мне пришлось изображать «проход по-регбистстски», сидел голый Всеволод Большое Гнездо и держал руки у шеи.

Испуганный своим действием, стремящийся инстинктивно закрыть ладонями наглядный знак своего нового статуса. Трясущийся в панике от того, что он сделал, не сделал или сделал неправильно.

— В-вот.

— Когда обращаешься ко мне добавляй «мой Господин». Понял?

— Д-да. Мой господин.