Венеция. Карантинные хроники

Навстречу мне из сумерек с продуктовой тележкой, тяжело дыша и переваливаясь, возникает моя соседка напротив – “вдова Лучетта”, как ее называют на нашей улице. Бывшая светская красавица, ближайшая подруга девушки из известной венецианской семьи, как говорят послужившей отчасти прототипом героини романа “Прощай, оружие” Хемингуэя, она и сейчас славится некоей экстравагантностью и несносным характером. Когда еще был жив наш кот Менелао, которого Лучетта обожала и всячески привечала, правда именуя то Агамемноном, то Птолемеем, я попала в ее фаворитки и каким-то чудом там и осталась. За эти годы Лучетта успела перепортить отношения почти со всеми остальными соседями.

Лучетта останавливается на расстоянии и пытается отдышаться. Всякие предложения помощи величественно отвергает, но поговорить не против. “Какие молодцы русские! Прислали помощь. И пусть газеты пишут что хотят про Путина. Я всегда была di sunistra![30]”

Я не спорю. За эти годы я приучила себя не закипать от упоминания итальянского коммунизма, особенно в старшем поколении. Вспоминаю смешной рассказ подруги: когда ее будущий муж – швейцарец, отлично говоривший по-русски, – пригласил ее на ужин для решительного объяснения, в рассказе о своей семье он особенно напирал на то, что отношения между его отцом и матерью осложнились, когда отец стал ходить налево. В разных вариантах он повторил “ходить налево” несколько раз за вечер, и подруга уже напряглась, подумав, не пытается ли ее суженый таким образом намекнуть ей о своей генетической ветрености. Но все оказалось проще и выяснилось в следующей же фразе: “Так вот, когда мой отец стал левым и пошел в коммунисты…” Так налево ходили и ходят огромное число детей из хороших европейских семей. Кажется, Черчилль сказал: кто не был в молодости левым, не имеет совести, а кто им остался, не имеет мозгов. Поиграв в 68-й год, они вернулись в свои гнезда и в семейные предприятия, оставив от всего марксизма пылкие воспоминания юности и сохранив неприкосновенную собственность, какое-то благополучие и историческое ощущение солнечной непрерывности итальянской жизни без катастроф и революций. Что я буду объяснять им? Тем более сейчас. Мы с Лучеттой стоим на расстоянии трех метров друг от друга, вдыхаем общий венецианский вечер и выдыхаем незначащие слова. Но сейчас любое общение целительно.

Общий воздух – наверное, еще одно самое ошеломительное осознание современности. Все разговоры о загрязнении окружающей среды, о смоге, самолетных выбросах, облаков пыли вдруг переместились в личный вдох и выдох. В непосредственность тела. Макро стало микро. И наоборот.

И пока богатые русские пытаются выгородить себе и здесь особую территорию, покупая личные аппараты ИВЛ, все еще не понимая чего-то главного, на пустынной площади Святого Петра молится в полном одиночестве Папа Римский Франциск. Гигантская фреска. Белая птица на огромном сине-лиловом пространстве площади, города и мира. Папа говорит о буре и лодке.

“«Вечером того дня сказал им: переправимся на ту сторону» (Мк. 4,35). Вот уже много недель нам кажется, что спустился вечер. Что плотная тьма заняла наши площади, улицы и города, что эта тьма теперь хозяйка наших жизней, что она наполнила все оглушающей тишиной и печальной пустотой, на пути которой замирает все; она в воздухе, она в наших движениях, о ней говорит наш взгляд. Мы перепуганы и потеряны. Как евангельских учеников, нас застала врасплох яростная буря. И мы ощутили себя все в одной лодке, такие хрупкие и потерянные, но одновременно очень важные, ценные, необходимые, призванные грести вместе. <…> В этой лодке… мы оказались все… и вдруг заметили, что не можем никуда плыть дальше каждый сам по себе, но только вместе”.

Для людей, выросших в тоталитарных странах и получивших прививку антиколлективизма из первейшего опыта, идея общности и муравейника взаимозависимости особенно трудна. Полшага до возвращения в ненавистное прошлое. Но все же переправиться на тот берег хотят все.

И расставленные через равные промежутки сваи дней на предзакатной глади лагуны обозначают этот путь.

День двадцать третий

Сегодня с утра, медленно поднимаясь по кривой моста Академии с псом под мышкой (ветеринар велел не перенапрягать спину – разумеется, собачью, а не мою) и отсчитывая ступеньки вверх, я представляла, что поднимаюсь по графику, который пестрит новостями.

Близки ли мы к пику? Нам говорят о будущей неделе. Или это очередной мираж – вроде все отдаляющейся линии горизонта? Объясняют про число R0 – коэффициент заразности. Сколько следующих людей заражает один человек. В Китае он достигал 2–2,5, в Ломбардии вырос до четырех. Цель – R0<1. Как только это достигается – эпидемия останавливается.

С трудом мы поднялись наконец на мост.

Церковь Салюте таящая, парящая, тающая – только ее и хочется теперь писать: утром, вечером, ветреными мартовскими днями; почему-то кажется, что, когда нарисуешь ее достаточное количество раз, морок рассеется.